– Вот, вот именно это я и говорю.
– Хорошо, дорогая сестра, я все сделаю, как ты скажешь, – покладисто ответил приор. – Главное, что ты добралась жива и здорова. Проходите в дом.
Дом падре Гидона оказался большим и светлым. Раньше он принадлежал какому-то купцу еврею. Последний исчез после взятия Константинополя Святым воинством. Окна одной из комнат выходили на Босфор. Именно эту комнату отвели Ладе. И она первое время проводила в ней целые дни, сидя у окна, выходя оттуда лишь по зову Марии. Робера приор определил работать в церкви по хозяйственной части. Так не самым удачным образом, но все же завершился франкский период жизни нашей героини. И хорошо было бы на этом завершить ее жизнеописание. Ибо сколько же может выпадать несчастий на плечи хрупкой женщины. Но не тут-то было…
Через месяц Лада вдруг поняла, что больше не может видеть Босфор. То есть она сидит, смотрит на пролив, а моря не видит. И что она больше не может находиться в замкнутом пространстве. Она попросила падре Гидона дать ей какое-нибудь занятие. Приор долго морщил лоб, двигал брови, пожимал плечами, и, наконец, спросил:
– У вас есть голос?
– Ты что же сам не видишь, – заметила Мария, присутствующая при этом – она немая, по-твоему?
– Я имею в виду голос певческий, – пояснил приор, – чтобы петь в церковном хоре, участвовать в церковных песнопениях. Спойте что-нибудь.
– Что именно? – спросила Лада.
– Все равно. Что хотите.
Лада спела азербайджанскую песню о пастухе, который встретил девушку на вечерней заре. Песня была длинная, двенадцать куплетов. Приор и его жена выслушали ее до конца, изредка переглядываясь.
– На каком это языке? – спросил приор.
– На азербайджанском.
– Похож на тюркский, – заметил приор.
– Так оно и есть, – согласилась Лада.
– В таком случае, я попрошу вас из предосторожности не петь ее. Здесь не очень жалуют тюрок. Поймите меня правильно, дитя мое. Откуда вам известен этот язык.
– Я долго жила в тех местах, – не вдаваясь в подробности, сказал Лада.
– Насколько я понимаю, голос у вас есть. А спойте, пожалуйста, Аве Марию.
– Я слов не знаю.
– Вы, католичка, и не знаете слов.
– Нет.
Падре Гидон продекламировал:
Затем напел мелодию и сказал, пойте.
Лада исполнила просьбу.
– Да, у вас есть голос, – сказал приор, – пожалуй, если вы не передумали, можете приступать к службе в церковном хоре. Только помните мою просьбу – по-тюркски не пойте.
Так Лада стала петь в церковном хоре. Это занятие, как ни странно, ей понравилось. Точнее, оно не вызывало у нее внутреннего протеста. Во время общих голосовых единений ей казалось, что она куда-то улетает и парит все то время, что длится песня. В эти минуты она забывала о своих жизненных неудачах. На нее сходило смирение и благодать. Она начинала понимать, как мало нужно человеку, чтобы прийти к согласию с тем, что тебя окружает. Не к гармонии, что вряд ли достижимо, но к осознанному согласию. Собственно, уезжая из Прованса, она имела перед собой цель. Вернуться к тем, кого она считала близкими людьми. – К Али и Егорке. Но ей нужна была передышка, чтобы обрести лицо. Всегда деятельная и жизнерадостная Лада не хотела показываться перед ними в таком расстроенном состоянии духа.
Тем временем, люди, которые так много значили для нее, сидели за скатертью освещаемой керосиновой лампой, принесенной тюремщиком. Керосин в Баку был дешевле масла. Они уже прикончили один кувшинчик вина и собирались совершить путешествие на дно второго, о котором так предусмотрительно позаботился Егорка. К этой метафоре прибегнул Али:
– Удивительное дело, – сказал он, – как только я даю себе слово больше не пить, появляешься ты, и я радуюсь тому, что обещание мое не звучало во всеуслышание.
– Представь себе, что со мной происходит то же самое, – заявил Егорка, – и я тебе даже больше скажу, я вообще не пил, пока тебя не встретил. Так, изредка. Бражки иль медовухи на праздник какой раз в полгода.
– Это была моя вторая фраза, – заметил Али, – и ты сорвал ее у меня с языка. Но вывод здесь следует только один. Нам надо реже встречаться, а то
