– Только вынужден тебя разочаровать. Ты немного опоздал со своим предложением. На пару тысяч лет. И вообще, – он поморщился, – поминать
Последнюю фразу я оценил. На моей памяти сцейрав впервые был таким разговорчивым. Похоже, тема задевала его за живое. Знать бы еще, где находилось это «живое».
– Я многократно убеждался, – продолжал он разглагольствовать, – что любое качество, доведенное до совершенства, становится собственной противоположностью. В этом смысле сама идея Дьявола есть простое следствие человеческой ограниченности.
– Или глупости, – вставил я.
– В бесконечности которой, между прочим, кое-кто не сомневался.
Мы выпили за упокой души Эйнштейна и его остроумие. Затем еще раз – за конечность вселенной. Затем еще раз – брудершафт. Вместе со сцейравом я в буквальном смысле слова парил над миллионными толпами обреченных слепцов. Увы, наша непринужденная беседа близилась к концу.
– Но для них кое-кто из наших вполне сходит за Дьявола, – заметил я как бы между прочим. – Думаю, такое случается постоянно.
– Лично я не собираюсь быть распорядителем в сортире.
– А как насчет одного из Домов Эрихто?
– Болван. Это закрытый клуб. Если таракан имеет глупость выползти из щели, его не ожидает ничего хорошего.
Я не успел решить, кто я в этом раскладе, потому что внезапно снаружи стало темно. Совершенно темно, будто погасли и солнце, и луна, и звезды.
– Что это? – спросил я.
– Конец света, – ответил сцейрав. – Того, который ты знал. Благодаря мне ты получил место в первом ряду.
– Спасибо. – Я был далек от малейшей иронии. Мне и в самом деле выпала редкая удача. И я отдавал себе отчет в том, что гораздо более достойным претендентам повезло куда меньше. А фразу «того, который ты знал» я обдумал позже. Значит, будет и другой свет, решил я. И не ошибся.
Я смотрел на сцейрава с немым восхищением. Но потом был поглощен гораздо более масштабным зрелищем. Эффект был сокрушительным. Мне действительно попалось место в первом ряду. И грех было этим не воспользоваться.
ЭПИЛОГ
Теперь я живу в домике смотрителя маяка, расположенного на клочке скалистой суши, который соединен с континентом узкой косой. В плохую погоду ее захлестывают волны штормящего океана, но и этого недостаточно, чтобы почувствовать себя отрезанным от собственного прошлого и будущего. Когда тучи заволакивают небо, звезда Капелла гаснет последней. Память приговаривает, ожидание казнит.
Тут край земли, костью застрявший в ревущей глотке моря. Большую часть года ветры хлещут по прибрежным скалам, на которых ничего не растет, кроме отчаяния. Внизу – пропасть, бездна и могила сердца, вверху – вертикальное небо, куда все реже и реже устремляются глупые, неоперившиеся птенцы моего бескрылого воображения. Стихия в своей обезличенной и вечной угрожающей силе напоминает об истине – первой и последней, единственной, к которой дано прикоснуться. Порой я спрашиваю себя: неужели сожаление и в самом деле порождает память о том, чего никогда не было и не могло быть? Но в этом случае трудно представить себе более жестокую насмешку, более изощренное издевательство, более извращенную игрушку, чем сознание, населенное призраками иного существования. Не от этого ли скрываюсь я теперь в своей (нет – в чужой) каменной башне, на верхушке которой давно погас свет, предупреждавший странников об опасности или указывавший им путь? У меня вдоволь времени разобраться в себе и во всем этом. Здесь мне предстоит сражаться со страшным, скорее всего непобедимым врагом – с самим собой. Враг коварен – он сидит внутри, заключенный в ту же камеру, такой близкий и такой неуловимо далекий, скользкий, безжалостный. Средневековые демоны в сравнении с ним – безобидные пугала из старых сказок. Каннибалы в сравнении с ним – всего лишь голодные дикари. Палачи – всего лишь делают свою работу. Я точно знаю: сидящий у меня внутри способен на большее.
Гораздо большее.
Мария живет со мной. Она уже очень стара и скоро совсем ослепнет. Ее рука изуродована артритом. Когда боль обостряется, я кормлю ее с ложки. У нее не осталось зубов, а губы рассечены вертикальными трещинками, словно зарубками, отмечающими прожитые годы. Я знаю, что она готова умереть, и выбрал место, где похороню ее. Слой земли здесь невелик, но зато камней в избытке.
В той ночи, в которую Мария теперь погружена постоянно, она нашла что-то, неведомое мне. В ненастье мы подолгу сидим и слушаем, как незримые волны бьются о мол, подошву маяка и скалистый берег. Нам давно не нужно ни о чем говорить, мы понимаем друг друга без слов. Для нее, как и для меня, эти волны – холодная дрожь океана, реликтовая судорога творения, заболевшего на полпути к раю, забывшего, зачем все затевалось, утратившего цель и бредящего, бредящего, бредящего без конца. Мы приходим и уходим по закону бреда; бред плодит бастардов, он же нас и убивает. Еще до рождения наши судьбы вписаны в формулу проклятия, столь безупречную, что она не может быть постигнута разумом и целиком принадлежит перу безумия – как ужасающая красота мира, сотканного из множества ежесекундных смертей, как любовь, обреченная стать цветком на могиле, как боль матери, потерявшей свое единственное дитя.
И потому рокот океана – всего лишь эхо. Эхо всех когда-либо звучавших голосов, которые слышит человек перед смертью. Они шепчут или вопят о том, что он был рожден для чего-то большего, но предназначение оказалось пустышкой, и обещание стало насмешкой. Эхо звучит и в сиренах войны, и в глуши уединения, и среди монастырских стен, и в притонах города грехов, и в химерических снах.
Мария тоже порой слышит эхо, но она еще слишком молода, чтобы бояться по-настоящему.
Я слышу его всегда и повсюду.
