– Разве по моему виду трудно догадаться?
Тут уже и коллега обнажила зубы – белоснежные, между прочим:
– Я вижу только, что вы молоды и не слишком-то умны. Простите, что я себе позволяю так говорить, но если молодой человек, который выглядит так, как вы, идет к этим братцам на поклон – а вам придется кланяться, еще увидите! – то он либо глуп, либо, как утопающий, готов ухватиться за соломинку… Но лучше начинайте стучать на машинке, наш шеф слушает все в оба уха.
Ребман потянул к себе лампу с зеленым стеклянным абажуром, что висела на обычном проводе; укрепил ее кусочком проволоки над старой, запыленной и задерганной «
– Однако пишите узко: все с маленьким интервалом между строк, а то придется еще… Идет!
И вот шеф уже стоит в дверях, держа свое пенсне в руках.
– У вас все в порядке? – обратился он к Ребману и исчез так же быстро, как и появился.
– Ну у него и слух! – прошептала Елизавета Юльевна.
– И нюх! – отозвался Ребман.
Когда пробило двенадцать, – хотя боя часов в России не слыхать, все же так говорят, – он еще и страницы не написал: все приходилось искать и буквы, и строчки, переспрашивать, вытирать, исправлять, если он при всем старании все же нажимал не на ту клавишу. Со вздохом взглянул он на свою коллегу, которая настрочила уже целую папку:
– Как здесь положено, можно идти, когда пришло время, или нужно сначала спросить?
– На обед можно идти без спросу. Вечером не советую. Только те, что в лавке, могут – они должны на поезд успеть, а нам нельзя, пока шеф на месте.
– И когда же он уходит?
– В половине восьмого, в восемь, а то и в половине девятого. Обычно он без четверти восемь принимается диктовать, и в тот же вечер все нужно отослать. Или когда ему приносишь почту на подпись, то еще требуется добавить то и это. Так что все приходится переписывать, исправлений он не допускает.
– И вы все это терпите?! Или он платит за переработки?
– Переработки! За это мы ведем борьбу без конца и края. Некоторые даже переехали за город, чтобы вовремя уходить с работы. Возможность наконец уйти – единственная отрада в этой конторе! Если бы мы не были такими дураками! Я, например, уже давно могла бы вернуться на свое прежнее место…
– А где вы раньше работали?
Елизавета Юльевна назвала крупную, известную во всем мире фирму, которую знал даже Ребман.
– И получала бы больше, но каждый раз, когда я ему об этом говорю, он обещает мне повышение. Пока еще ни разу его не выплатил.
– Сколько же он вам платит, позвольте спросить?
– Двести пятьдесят рублей.
– Двести пятьдесят… Да это же княжеское содержание!
– Да, в пересчете на швейцарские франки и по довоенному курсу. И если жить у своих, на всем готовом. Как в вашем случае – не так ли?
– В каком-то смысле…
– И что вы там у них платите, могу я узнать?
Услышав ответ, коллега схватилась за голову:
– Я столько же плачу только за комнату, вернее, платила, пока не началась война. Они подняли цену до шестидесяти. И все остальные цены кругом ползут в гору. А вам он сколько платит?
Ребман сказал все, как есть, всю свою шкалу.
Коллега смеется:
– Они вас здорово поймали. А вы не подумали о том, что идет война и что жизнь с каждым днем дорожает?
– Нет, я об этом не думал и ничего подобного не чувствую. Но я предполагаю, что если действительно станет хуже, то и он проявит рассудительность и можно будет об этом поговорить.
Коллега кивает:
– В этом вы правы: наш Николай Максимович всегда действует по расчету и никогда иначе. Спросите у Ивана Михайловича, и у счетовода, и всех остальных, – услышите ту же песню!
– Да, как раз об Иване Михайловиче он меня предупреждал, чтобы я с ним был настороже.
