управляющий следил за ним в окно, пока тот не уехал, – у него словно гора с плеч свалилась, он выпрямился и стал заметно выше ростом. Точно, как Баши-Ханс, на которого хозяин накричал, что он ленивый бездельник, а он ведь такой верный и прилежный малый.
Он, должно быть, заметил, что творилось у Ребмана внутри: такие люди обладают хорошим нюхом. Он тяжело вздохнул. И начал изливать душу юноше, которого впервые видит:
– Если бы вы знали, Петр Иваныч, как я боюсь этого человека! Даже во сне он меня преследует!
– Боитесь, отчего же? – спросил Ребман. – Если у человека совесть чиста, то ему нечего и некого бояться.
– О, если бы дело было только в совести, я бы спал спокойно: я еще никогда ни у кого не был в долгу. Но он мне жить не дает! Только и знает, что подгонять. Все твердит одно: вперед, давай, але on! С ним нужно иметь сто ног и тысячу рук! Каких только придирок не было, пока мое дело совсем не пропало!
– Так это было ваше дело?
– Ясно, мое. Все и теперь оформлено на мое имя, так они платят меньше налогов! А я для них просто Иванушка-дурачок, Болван Дурнович я, как он мне сам уже не раз говорил.
– Зачем же вы им тогда все отдали?
– Я им не отдавал. По крайней мере, не по доброй воле!
Он стоит у окна и барабанит пальцем по стеклу. Через некоторое время снова говорит:
– Жена меня предупреждала: не делай этого, потом будешь всю жизнь раскаиваться! А что я мог поделать? Вексель был просрочен, и…
– А-а-а, вот оно как! – отозвался Ребман. – Вот, значит, какие дела! А я думал, они порядочные люди! Во всяком случае, по отношению ко мне они таковыми… были. До этих пор.
– Да. Пока они человека не поймали. Тогда они уже другие, тогда они выпускают когти, как все хищники. Как они меня только по шерсти не гладили: Трофим Терентьич сюда, нет, Трофим Терентьич, пожалуйте, лучше сюда! Так было, пока я не подписал проклятую бумагу. А необходимости-то подписывать и не было, я бы нашел выход из положения. Но хотелось как-то расширяться. Вот и расширился теперь…
– Что, у вас и долгов никаких не было?
– Боже упаси! Хорошее у меня было дельце. Мастерская, жилой домик, все было мое, безо всяких кредитов, от отца унаследовал. И работа у меня всегда была. И зарабатывал хорошо. Еще несколько лет – и работал бы только на прибыль, откладывал бы. До тех пор, пока они не пришли: «Вам следует расширяться, Трофим Терентьич», – тогда они меня еще по имени отчеству величали, как у приличных людей положено. Теперь я для них просто «Терентьич». «Вы же слышали: здесь нужны машины, это раньше можно было все вручную делать, сегодня это уже невыгодно!» И я, глупый мужик, позволил себя втянуть в это дело. Мне тоже нравились машины, я тоже ошибался и думал, что так все и быстрее, и лучше пойдет. Вот теперь у меня есть машины, прекрасные машины, можете потом посмотреть, но хозяева теперь – они, а не я.
Он снова повернулся к Ребману:
– Быстрее производить! А как это возможно, если не имеешь обученного персонала? При такой мизерной оплате, которую они платят рабочим, здесь никто не задерживается. В этом они настоящие русские купцы, оба брата, пусть они даже ровным счетом ничего хорошего в русских не находят. Те тоже после каждой сделки считают, что им недоплатили, пусть даже они на ней и миллионы заработали.
Он какое-то время молчит. Затем замечает:
– Так, значит, вы – новый контролер! Надеюсь, у вас не такое каменное сердце, как у этих господ. Вы тоже немец?
– Нет, я – швейцарец!
– Правда? Так вы швейцарец? О ваших собратьях я никогда ничего, кроме хорошего, не слыхал!
– Да, – отозвался Ребман, – наша репутация намного лучше, чем мы сами.
Терентьич рассмеялся:
– По вашему виду этого не скажешь. Пойдемте, я покажу вам предприятие!
Они выходят из чулана, и Терентьич подводит Ребмана к каждому рабочему, представляет его и каждый раз подчеркивает, что это швейцарец. Ребман подает каждому руку. С большим удивлением все тоже протягивают ему руку, предварительно вытерев ее о фартук. Ему показали и машины, прекрасные новые универсальные машины, которые все могут: пилят, фрезеруют, режут, сверлят – все делают. В самом конце Терентьич завел Ребмана в будку, где двое рабочих полируют гигантскую фотокамеру, занимающую половину помещения.
– Такой камерой, – гордо говорит распорядитель, – можно снимать портреты в натуральную величину. Я – первый и единственный в России произвожу такие! Теперь их используют не для портретов, а для других целей. Я вам еще, возможно, скажу, для каких именно. А здесь у нас склад, все первоклассное палисандровое дерево. Немцы используют еще махагони, но я – только палисандр! Эти аппараты, в основном, делаются для фронта, они должны быть прочными, что бы ни случилось! Ими увеличивают снимки, сделанные с аэроплана, по которым изготовляют карты местности.
Он смотрит на Ребмана своими добродушными, по-заячьи карими глазами:
– Вот я вам и проговорился, впрочем, это – не военная тайна.
