К его большому удивлению, управляющий согласен на все:
– Сколько коробок я смогу получить? Где можно забрать товар?
– Для начала предлагаю пятьсот штук. Но забрать товар вы не сможете, мне его уступают только на том основании, что поставка предназначена для моих соотечественников. Я ведь тоже…
– Так я и думал! – смеется управляющий. – Только среди американцев встречаются такие отличные предприниматели!
– И я выступаю посредником между вами, – продолжает Ребман, не поддаваясь на уловку, – только для того, чтобы сделать приятное своим землякам. Если вас устраивает цена, я принесу товар завтра или послезавтра в течение дня.
– Лучше завтра, чем послезавтра, а еще лучше сегодня, чем завтра, – ответил управляющий.
– Я готов, – расслабившись, усмехается Ребман, не понимая того, что управляющий и по такой цене получает сигары почти даром, потому что русские деньги, которыми он за них рассчитывается, уже почти не имеют никакой ценности.
Вернувшись домой, Ребман сосчитал, что за сегодняшний день заработал дополнительно тысячу рублей. «Хорошая осень, – потирает руки он, – это достойная компенсация за два с половиной месяца лишений!»
Затем он переоделся и пошел в клуб. Это теперь единственное место, где он себя чувствует хотя бы наполовину дома. У пастора он хотя и бывает, но там все не так, как в старые добрые времена. Нина Федоровна ему уже больше не мать, которой он все доверял. Он теперь никому ничего не рассказывает, а если спрашивают, чем занимается и есть ли у него заработок, только отмахивается: мол, как-нибудь выкручусь! Ни в театр, ни в кино он с ними вместе больше не ходит. И вообще если выходит, то только с Михаилом Ильичом.
Зато он начал подолгу сидеть в кафе и слушать там «концерты». Он даже подружился с некоторыми музыкантами из «Лубянского кафе», ближайшего к его дому. И если он пропускал хоть один вечер, день казался ему прожитым зря.
А еще раз в неделю он ходит в студию Художественного театра, что напротив его дома, – нужно только выйти из одних дверей и войти в другие, даже не надевая ни пальто, ни шляпы. И билет можно не покупать, так как хозяйка квартиры работает там гардеробщицей и имеет абонемент на весь сезон. Но она не ходит на все спектакли и часто отдает контрамарку своему жильцу. Зала студии на малой Лубянке не больше, чем в театре марионеток, и почти всегда полупуста – однажды Ребман даже оказался единственным зрителем. Эти вечера впоследствии стали одним из его самых дорогих воспоминаний о России. Здесь он, наконец, понял, что такое актерская игра. На этих спектаклях он постиг значение достижений русской театральной школы и ее замечательного вдохновителя Станиславского, учившего, что хорошим театр может быть только тогда, когда зритель забывает о том, что он в театре и что все происходящее на сцене – лишь игра. Поэтому актеру запрещено быть «актером», нельзя «играть», нужно показать жизнь в ее последней правде. «Вот когда вы дойдете в искусстве до правды и веры детей в их играх, тогда вы сможете стать великими артистами!» – повторял он своим ученикам вновь и вновь, пока это не запечатлевалось у каждого в сердце. А для этого необходимо прежде всего одно: прочь от шаблонов, от банального ремесленничества, от «пути наименьшего сопротивления». И действительно, на этих спектаклях, даже студийных, никогда не было ощущения, что ты в театре. На несколько часов ты оказывался в совсем ином мире и после спектакля какое-то время еще жил в нем. Если бы вдруг кто-то подошел к Ребману и сказал: «Смотри, вон там, на противоположной стороне улицы! Это же его мы видели в такой-то пьесе», – он бы ответил: «Что еще за пьеса?! Это была правда, которую я сам пережил!» Таким сильным и живым было впечатление от этих постановок.
И это в то время, когда все вокруг рушится – и политическая, и экономическая, и даже частная жизнь, становится день ото дня все труднее; миллионы людей уже не знают, как заработать на кусок хлеба. Даже если есть средства, продуктов не достать. С каждым днем исчезают товары, в магазинах пусто, об одежде, белье, обуви и прочих необходимых вещах и мечтать не приходится. Спекуляция, черный рынок и полное моральное падение стали фасадом общества. Выживать, сохраняя порядочность, становится с каждым днем все труднее. Россия начинает постепенно «жить на французский манер», как саркастически пишет корреспондент одной из газет.
И в политике ощущается, что надвигается нечто, и это нечто имеет уже совсем другое лицо и другой кулак, чем теперешняя власть. Чем дальше, тем больше Ребман начинает разделять мнение Михаила Ильича и понимать, что его товарищ был прав, когда говорил, что то, что случилось весной, вовсе не было революцией – она еще впереди.
По всему городу демонстрации, марширующие по улицам с транспарантами, выступающие против временного правительства. Среди бела дня люди бросают работу, приезжают целыми поездами только для того, чтобы постоять и послушать коммунистических ораторов, призывающих свергнуть Временное правительство с его буржуазными порядками, но, прежде всего, раз и навсегда покончить с войной. «Положим конец массовому убийству! России нужен мир, мир любой ценой!», – такими лозунгами большевики подкупали народ.
И лица на этих демонстрациях теперь совсем не те, что еще так недавно чаяли Царства Божия на земле. Это совсем другие люди – они словно только что вышли из ада, – даже смотреть страшно. И откуда такие берутся?
Когда Ребман наблюдал одно из таких шествий, он вдруг вспомнил другую процессию, ту, которую он, еще будучи гимназистом, видел дома в Рейнгороде, – первомайское шествие девятьсот седьмого года: пятнадцать или, может быть, двадцать мужчин с красными флагами и сразу за ними, в полном одиночестве, их профессор литературы, в сюртуке и цилиндре. «Это социалисты», – объясняли друг другу зрители и усмехались.
На этих демонстрациях уже никто не смеется. Здесь нет и социалистов во фраках, это марширует всемирный потоп собственной персоной, первобытное
