служит сигналом и для остальных.
– А теперь вас всех ждет небольшой сюрприз, – говорит Павел Иванович. – Мой коллега – еще и музыкант, за роялем он чувствует себя даже увереннее, чем за кафедрой.
– Это правда, – улыбается тот в ответ, – за кафедрой меня и не видно, не то что слышно.
И он продолжает, как будто обращаясь к самому себе:
– Рядом с таким пророком, как Павел Иванович, я просто букашка.
Все рассаживаются, каждый занимает привычный уголок, а маленький человечек садится за рояль. Он и впрямь совершенно не виден за пюпитром.
– Сейчас он нам задаст музыки! – тихонько заметил Ребман сидевшей около него Лене.
Она смеется и согласно кивает в ответ.
У всех остальных тоже принужденные улыбки на лицах. Такие бывают у людей в тех случаях, когда приходится ждать чего-то, что заранее обречено на провал.
– Вы любите Шопена? – послышался из-за рояля тихий голос.
– Можно и что-нибудь попроще! – быстро нашлась Нина Федоровна.
А Ребман, словно спеша предотвратить несчастье, добавил из своего угла:
– Мы охотно послушаем все, что угодно, только не этого скучного Баха!
Пастор из Либавы снова улыбается:
– Вы правы, что не хотите слушать его в моем исполнении, это прозвучало бы действительно скучно.
Затем он встал, опустил сидение как можно ниже. Потер руки, словно они у него замерзли…
А через несколько мгновений все уже забыли о том, что они сидели в салоне пасторского дома в Трехсвятительском переулке, и о том, что за роялем Николая Рубинштейна сидел человечек, столь незаметный за столом. У них было такое чувство, что на опущенном до предела сидении, почти невидимый за нотным пультом, сидел не кто иной, как сам Фредерик Шопен.
До сих пор Ребман был не очень высокого мнения о его музыке, она была для него слишком мягкой, болезненной, слишком «славянской». Но тут и с ним вдруг произошло то же чудо, которое завораживает миллионы и миллионы людей и которое можно выразить лишь одним словом: Шопен! И вновь он убеждается в том, что никогда нельзя судить о человеке по его внешности, можно легко попасть впросак. Так уже было при знакомстве с его другом Арнольдом, когда тот спросил разрешения попробовать поиграть на органе. Ребман и тогда ухмыльнулся про себя: дескать, сейчас начнется кошачий концерт…
– Почему вы не стали музыкантом? – спросила «человечка» Нина Федоровна, когда он все так же задумчиво поднялся со стульчика. Тот только махнул рукой:
– Если бы дети выбирали себе родителей, из меня, наверное, мог бы получиться музыкант. Я – одна из жертв тех законных отцов, которые с большим удовольствием видят своих детей возносящимися в небо, чем идущими под венец. «Ты продолжишь династию, будешь как я, как твой дед и прадед! А если это тебе не подходит, можешь убираться из дому!» Если бы мне только хватило решимости… Впрочем, не стоит об этом говорить… И вот теперь я ничто – и как пастор, и, еще в большей степени, как музыкант. Так, немного побарабанить по клавишам – Шопен бы в гробу перевернулся, если бы это услышал. Нет-нет, это не ложная скромность, я могу так утверждать, потому что знаю, что не способен. Но люди почему-то думают иначе…
Глава 14
На следующий день после обеда Ребман поехал к Карлу Карловичу. Тот заранее сообщил, что его ждут к чаю.
Когда он подходил к дому, то заметил новые ворота в сад: дубовые доски, окованные железом.
И Женя тоже здесь!
Но самое любопытное: к стене в гостиной приставлена толстая широкая доска, около метра высотой, с закрепленным на ней большим куском листового железа.
– Вы что, играете в индейцев? – смеется Ребман. – Меня примете?
– Играйте у себя на Лубянке, – ответил Карл Карлович. – Отряд домовой самообороны имеется?
– Да, имеется. На прошлой неделе были первые учения… А ваш брат отменный стрелок!
– Сколько вас?
– Тридцать, из каждой квартиры по одному!
– А оружие, снаряжение?
– Все на месте. С завтрашнего дня начинаем ночные дежурства, – он смеется. – Вот уж не думал, что фузильер Ребман снова станет «солдатом», да еще и в России!
– Бравые здесь солдаты! Они все разбегутся, когда дойдет до настоящего дела, даже незаряженный револьвер боятся в руки взять.
