– Так и есть, – смеется Ребман, – там, в Кисловодске, все ходят еще в одних рубахах.
– Ну, это и у нас можно, – отвечает мадам Проскурина, – по здешним меркам у нас теперь просто весна, майская погода. Если бы вы приехали на недельку раньше, то застали бы настоящую русскую зиму – у нас было двадцать пять градусов ниже нуля. Так что нам нынешние двенадцать нипочем!
– Пятнадцать, – поправил Ребман, – я видел там, на вокзале. Мне кажется, что холод ужасный.
– Да будет вам! Вы ведь скоро вернетесь в свои каникулы. Вы здесь останетесь на несколько дней?
Ребман ничего не ответил, все смотрел на украшенную к Рождеству елку. И только после долгой паузы очнулся:
– Насколько я останусь? А что, это так важно? Может так случиться, что я пробуду неделю или даже месяц.
– Месяц? Но Пьер ведь после каникул сразу должен вернуться в кисловодскую гимназию. Так нам сказал Маньин, он заезжал сюда перед тем, как ехать за вами. Вы, конечно, знаете о пожаре в Барановичах?
– Там и теперь горит, но только у меня под ногами, – ответил Ребман. – Но об этом поговорим позже, сначала мне нужно передохнуть, порадоваться, что вокруг другие лица и что можно говорить, как и что попало. Ах, как же это славно! Невозможно же изо дня в день слушать, как трубит боевой слон.
– Боевой слон?! Надеюсь, вы не Пьера имеете в виду?
– Нет, упаси Бог! С Пьером все благополучно, только из-за него я бы снова, возможно, вернулся бы в этот… Я вам после все расскажу. Однако я никогда и представить себе не мог, что свое первое Рождество на чужбине проведу, лежа в купе поезда и повесив нос от хандры. Ну а как вы тут? Все ли здоровы, как идут дела?
– Да, все здоровы, Слава Богу. А что касается дел, признаюсь, что такой мертвой зимы, как в этом году, у меня здесь еще никогда не было: свободных мест нет нигде, ни одного.
– Тоже скажете! Я думал, в конце года всегда появляются вакансии.
– Кто это вам такое сказал? У нас своя сезонность, как в любой отрасли.
Ребман почувствовал страх, когда понял положение. Но радость от того, что можно говорить на родном языке, что за каждым твоим шагом постоянно не следят и не записывают каждое твое слово, быстро развеяла мрачные мысли.
– Так я могу пока остаться?
– Конечно! Есть даже свободная комната.
Господин гувернер поморщился:
– Для моего кошелька это слишком шикарно, отдельная комната на Крещатике, а нельзя ли…
– Берите же, об оплате не стоит слишком беспокоиться! И это вам известно.
К обеду собралось все общество: мадам Монмари, как всегда заспанная, обе эльзаски, «красавица» Аннабель и, наконец, Штеттлер. Не было только девицы Титании, ей нужно было остаться в бюро.
– В бюро, на Святки?
– Да, она ведь на государственной службе, а там не всегда все так, как хотелось бы.
Когда они все сидели за столом, Ребман вдруг решил пошалить:
– О, лилия в поле! – это относилось, конечно же, к Аннабель.
Но мадам Проскурина осадила его:
– Будьте осторожны, как бы не пришлось потом раскаиваться, все колкости имеют свойство, словно бумеранг, возвращаться к тому, от кого они исходят.
Когда они поели, Штеттлер в шутку толкнул Ребмана в бок:
– Пойдем, прогуляемся немного, не убивать же нам вечер в этих «занимательных» беседах.
– Только возвращайтесь вовремя, – кричит им вслед мадам, – мы еще раз зажжем елку в честь возвращения «блудного сына», чтобы и он тоже ощутил, что наступило Рождество.
Когда они вышли на Крещатик, Штеттлер, оглядев товарища, заметил:
– Эй, да у тебя что, нет зимнего пальто?! В этих лохмотьях ты превратишься в ледышку раньше, чем успеешь сосчитать до пяти!
Сам Штеттлер одет в красивое пальто на ватине, с меховым воротником, в котором он выглядит как настоящий русский.
Ребман ответил полушутя-полусерьезно:
– Пальто на ватине, с меховым воротником, да еще и меховая шапка – все это для стариков! У меня с собой большой запас зноя.
– Что ж, посмотрим через полчаса!
И немного погодя, когда Штеттлер увидел покрасневший нос своего друга, он опять предложил:
– Пойдем, у меня есть совсем новая накидка. Возьмешь? Мне она не нужна.
Но Ребман отмахнулся, он не может носить чужие вещи – в случае с Маньином было другое дело, там он знал наверняка, что его костюм только что принесли из стирки. Он решил отказаться:
