– Нет, спасибо, думаю, в этом нет необходимости.
– Ты что, сразу улетаешь обратно в теплые края? Как там все вообще складывалось? Рассказывай!
– Да, как раз об этом я и хотел с тобой поговорить.
– Что-нибудь не так? Они что, снова пытались?..
– Нет-нет, что касается семьи Орловых, то здесь все в порядке, они ко мне более чем хорошо относятся, более чем…
– Тем лучше, – буркнул Штеттлер. – В чем же тогда дело?
– Там, как в клетке, как в западне. Ты не можешь себе представить, каково это, когда не с кем поговорить по душам. И к тому же еще это ужасное чувство, когда за каждым твоим шагом, за каждым движением следят: невозможно вздохнуть без того, чтобы эта назойливая карга не шпионила за тобой и не докладывала обо всем в Барановичи.
– Так это же ей поручила мадам Орлова! Ясно, как день!
– Да что ты! У меня даже есть доказательства обратного: она как раз этого и не желает.
И он обстоятельно поведал историю с французским языком.
– Нет-нет, эта стерва всё делает по собственному почину, она от этого получает удовольствие. Может быть, она не любит швейцарцев? Я уже ничего не понимаю…
– Да где ж вас там поселили?
Ребман подробно объяснил коллеге всю ситуацию: и то, как Пьер страдает от того, что он должен находиться вдали от дома и от родных.
Штеттлер по обыкновению съязвил:
– Все они таковы, эти маменькины сынки, не выносят посторонних!
Но Ребман берет своего воспитанника под защиту:
– Не говори так! Мне самому пришлось пережить такое: я был не намного старше Пьера Орлова, когда лишился матери.
– Так он ее тоже лишился, и уже давно!
– Нет, он нет. Ты все видишь не по-доброму.
– Тем лучше, – отрезал Штеттлер тем тоном, к которому он всегда прибегал, когда не знал, что сказать. – И что ты собираешься делать? Ты уже сообщил о своем уходе Орловой?
– Нет, пока еще нет. Но я сказал Маньину, что больше не поеду в Кисловодск. Они собираются, насколько я понял, оставить мальчика там до окончания гимназии, то есть больше чем на пять лет! Только вообрази: похоронить себя в этой дыре на долгие годы и при этом постоянно подвергаться нападкам – нет уж,
– Так она говорит всегда, как только заметит, что кто-то хочет сменить место. Можешь быть уверен, что, если бы Маньин не привез ей вот такенного гуся на Рождество, она заговорила бы по-другому. У нее всегда есть места, стоит только захотеть. На крайний случай, даже у меня есть одно на примете здесь, в Киеве.
– Правда? Что-то приличное?
– Я же сказал, на крайний случай. Это у евреев.
– Держу пари, ты это нарочно сказал! Я думал, что ты их очень любишь.
– Не всех. Так вот, я бы на твоем месте давно бы ушел. Отпиши им, что тебе жалко до слез расставаться. Это же ни к чему – прозябать в такой глуши, да еще и у таких идиотов. Мы же хотим что-то повидать и пережить и тем расширить свой швейцарский кругозор – ты ведь за этим приехал, а не за тем, чтоб превратиться в няньку, не так ли? Так что меняй работу и поскорей. Это так же необходимо тебе, как принять ванну и надеть свежую сорочку. И как раз теперь представилась такая возможность. Ты отложил довольно, чтобы протянуть до весны?
– Из чего? Я еще и за первый месяц платы не получил, все как-то перебивался. А здесь, в большом городе того, что у меня есть, хватит едва ли на месяц.
– На первое время довольно с тебя, а там что-нибудь подвернется. Оставайся у нас, одной коровой в хлеву больше, одной меньше…
– И куда мне теперь деваться?
– Никуда, просто оставайся и все.
– Повиснуть на шее у мадам Проскуриной? Никогда в жизни!
– Ты совершенно ничем не отягощаешь мадам Проскурину, ты остановился в «Швейцарском Доме». Для того он и существует, чтоб помогать швейцарцам в трудную минуту. Мадам Проскурина не платит ни за что из своего кармана, существует комитет, а за ним стоит консул. Кстати, ты зарегистрировался в консульстве?
– Нет, я совсем забыл об этом.
