– А вы, конечно же, собираетесь любезно развеять туман моего неведения, мистер сраная подтирка, – саркастически усмехнулся Ротшильд.
– Разве я недостаточно любезен? – удивился Гурьев. – Странно, мне представляется, наоборот – довольно-таки вельми и зело. Вы совершенно правы, Виктор. Именно собираюсь развеять, и намерен сделать это достаточно любезно. Я могу начать?
– Попробуйте, мистер траханная сука.
– Благодарю вас, барон, – Гурьев обозначил некое подобие церемонного поклона. – Несмотря на ваше общее недоумение и растерянность, в одном вы пока что совершенно правы. Вас действительно будут искать. Больше того, вас уже ищут. Правда, совсем не там, где следовало бы. Есть мнение, что вас либо похитили коммунистические агенты, либо инсценировали похищение, чтобы обеспечить вам возможность добраться до Москвы, шпионом которой, по мнению доброй дюжины таблоидов, вы являетесь, о чём они не замедлили сообщить любопытной британской публике. На самом деле вы находитесь в замкнутом, полностью изолированном от окружающего мира помещении, где отсутствует даже вентиляция. Она осуществляется только через дверь. Воздуха здесь немного, так что, если активно расходовать кислород, например, громко крича или бурно двигаясь, немудрено впасть в сонливость спустя некоторое время – по мере увеличения доли углекислого газа в составе воздуха. Это является одной из причин того, что ваше тело и конечности очень надёжно закреплены на кровати, а кровать – на полу. Стены, пол и потолок помещения облицованы свинцовыми плитами толщиной в дюйм, стыки залиты свинцовым припоем и зашлифованы. За слоем свинца находится серебряная фольга, потом – монолитный железобетон. Вверху размещено окошко из толстого стекла с высоким содержанием серебра и свинца, за ним – очень дорогой и очень хороший киноаппарат, тщательно фиксирующий всё, что происходит в помещении. А также новомодная игрушка – мониторная телевизионная оптическая камера, позволяющая видеть происходящее на экране специального прибора. Вас никто не собирается держать здесь месяцы и годы, словно какую- нибудь Железную Маску. После того, как вы ответите на мои вопросы, мы, возможно, придём к консенсусу по поводу вашей дальнейшей судьбы. Если не ответите, то умрёте – довольно быстро. Ваши мочевой пузырь и прямая кишка, а также вена для инъекций, тщательно, с соблюдением всех правил медицинской науки и под местной анестезией, катетеризированы. Вас никто не будет пытать, мучить, насильно кормить-поить и так далее. Я также не испытываю никакого удовольствия, нанося людям – даже моим противникам – телесные повреждения, в том числе, как это называют медики, несовместимые с жизнью, и я, конечно же, не стану ничего подобного делать. К вам не будут заходить сердобольные сиделки для кормления с ложечки либо перемены белья и судна, наивные стражи, сопровождающие палачей, равно как и добрые доктора, сострадающие пациентам. Я – единственное живое существо, с которым вы будете общаться, да и то – недолго и лапидарно. Я внутривенно введу вам слабительное и мочегонное, после чего, вследствие полной дегидратации, ваш организм прекратит функционировать примерно через шестьдесят – семьдесят часов. Резервуар под вашим ложем рассчитан примерно на сто литров – больше в вас, мой дорогой барон, никак не наберётся. Примерно сорок – сорок пять часов после процедуры у вас сохранится шанс попытаться ответить на мои вопросы и вернуться к исходной точке, то есть к поиску консенсуса. Но потом критический пик будет пройден, и спасти вас вряд ли получится. Никакой игры в доброго и злого следователя, никаких устрашающих мероприятий – одним словом, никакого дилетантства, идиотизма и мистики. Сплошная технология.
– Что вам угодно? – сухо и преувеличенно спокойно спросил Ротшильд, стараясь сохранить остатки самообладания, и чуть улыбнулся. – Кстати, извините за оскорбительные прозвища, которыми я вас наградил. Я должен был попробовать.
– Никаких проблем, дорогой барон, – улыбнулся в ответ Гурьев. – Я же сказал, на меня это не действует. Мне угодно получить ответы на мои вопросы, а также некоторые предметы, которые, по моим сведениям, находятся у вас. Я понимаю, что вы осознали происходящее в достаточной мере для того, чтобы приступить к сотрудничеству, не так ли?
– Я вас где-то видел.
– Возможно.
– Вы из… разведки?
– Ну, вы даёте, Виктор, – изумлённо вскинув брови, покачал головой Гурьев. – Мне не хочется разрушать то хрупкое подобие взаимопонимания, что установилось между нами. Зачем вам сведения, которые вы никогда и никак не сможете использовать? Да, я из разведки. Моей собственной, личной разведки. То есть я и есть разведка, контрразведка, а также государство, которое руководит этими службами. Это, право же, всё, что вам следует знать. У вас острый, аналитический ум, и вы прекрасно понимаете, что больше вам ничего узнать не удастся. Вы пытаетесь поиграть, потянуть время?
В следующее мгновение тело Ротшильда напряглось, а глаза закатились так, что сквозь трепещущие с нечеловеческой скоростью веки сделались видны лишь желтоватые белки глазных яблок в мелких красных и синих прожилках. Зрелище было отталкивающим и пугающим, но Гурьев, ожидавший чего-то подобного, даже немного подался вперёд, чтобы получше видеть происходящее. Близнецы отозвались в ладони сильной вибрацией. Давай, поговори со мной, подумал Гурьев.
– Отпусти меня, – глухое, лишённое интонаций рычание, низкое и отзывающееся пульсирующей вибрацией Близнецов, раздалось из глотки Ротшильда.
– Нет, – поджал губы Гурьев, вставая и обнажая клинки.
– Отпусти меня, – рычание сделалось ещё более низким.
Гурьев не стал утруждать себя ответом. Он ждал.
– Отпусти меня, – повторил голос немного тише. – Моё имя – Ардзаа. Отпусти меня.
– Выходи, – спокойно сказал Гурьев. – И попробуй уйти.
– Отпусти меня, – рычание, казалось, наполнило всю комнату. – Я убью твою шлюху. Убью щенка. Убью всех.
– Уй, – Гурьев сложил губы трубочкой и сморщился, копируя интонации какой-нибудь торговки рыбой с одесского Привоза. – Йа фсся дражжу. – И усмехнулся, не испытывая ничего, кроме удивления: – Ты что, пугаешь меня, зверёк?
– Отпусти меня, – рёв раздавался на пределе, так что Гурьев уже начал беспокоиться – сидящее внутри Ротшильда нечто, пытаясь воздействовать на психику модуляциями воздуха, проталкиваемого через гортань и связки, могло не на шутку повредить достаточно нежные ткани. – Отпусти.
– Эй, зверёк, – почти ласково произнёс Гурьев. – Советую вести себя потише, ты ему всё там порвёшь. У тебя была возможность удостовериться, что фокусы, рассчитанные на монахов святопупского монастыря или бобруйских цадиков, на меня не действуют. Хочешь поиграть? Возвращайся назад, с его мозгами и волей у тебя может получиться выйти отсюда внутри этого тела. А так – извини, никаких шансов.
– Это не я. Отпусти.
– Ах, не ты?! – радостно удивился Гурьев. – Какая прелесть. А кто?
– Алоай. Отпусти.
Ну и чепуха, подумал Гурьев. Да это же просто не может быть правдой. Однако…
– Я сказал, что тебе следует делать. Выходи или возвращайся. Это всё, – Гурьев прищурился, ощущая – или всё-таки видя? – едва заметный «туман», окутывающий тело Ротшильда.
Секунду спустя тело Виктора обмякло, голова безвольно свалилась набок. «Туман» исчез, и рукояти перестали пульсировать, вернувшись в состояние лёгкой, но ощутимой вибрации. Гурьев, сложив мечи, откинул тонкое одеяло и проверил пульс, оказавшийся вполне пристойным – пульс человека, находящегося в глубоком обмороке. Покачав головой, Гурьев поднял глаза в угол комнаты, где находилось окошко с объективами, и помахал ладонью – всё в порядке. И вышел.
В «тамбуре», отделявшем комнату узника от коридора и прочих помещений, Близнецы «успокоились». Удовлетворённо кивнув, Гурьев повернул маховик замка, распахнул дверь и шагнул в коридор.
В «караульной» его уже ждали – два «курсанта», отец Даниил и Ладягин. «Курсанты» смотрели на маленькие, расположенные за мощными, наполненными водой стеклянными линзами, экранчики приборов, похожих на осциллографы. Изображение комнаты с Ротшильдом, конечно, оставляло желать много лучшего, но на безрыбье и ёрш – стерлядь, подумал Гурьев. Вот только лица присутствующих ему не понравились.
– Что это вы, господа мои, – намеренно пропихивая насмешливые интонации в голосе, проговорил
