Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов

только богатых, а бедным, наоборот, помогает. Утверждали, будто поймать его невозможно. По городу бродил фантастический анекдот, согласно которому однажды бандита опознали в трамвае. Пантелеев перестрелял половину вагона, велел вагоновожатому гнать, спрыгнул на полном ходу, вывихнул ногу, но все равно ушел. Утверждали, будто именно после того случая городские власти приняли решение перегородить кирпичными стенами знаменитые петербургские проходные дворы, так что большинство из них теперь заканчивается тупиками.

Чтобы стать легендой, Леньке понадобился всего год. После этого он иногда просто звонил в квартиру и представлялся; женщины тут же падали в обморок, а мужчины сами сдавали деньги и ценности. И все-таки Ленька попался. Причем попался глупо. В сопровождении оруженосца Митьки Гаврика он зашел в магазин на углу Невского и Большой Конюшенной, чтобы купить себе модный кожаный пиджак. Там Пантелеев был замечен случайно проходившим мимо милиционером и взят, как последний лошбан, – прямо в примерочной кабинке.

До суда камеру Пантелеева охраняли целых восемнадцать милиционеров. Однако он умудрился-таки сбежать и за следующие пять месяцев успел убить десять человек и совершить около пятидесяти разбойных нападений. Так бы продолжалось и дальше, но на День святого Валентина 1923 года Ленька с адъютантом решили навестить знакомого польского вора Мацкевича, на хазе которого всегда было много фартовых девиц. Располагалась хаза буквально в двух шагах от места, где сегодня стоит модный клуб «Грибоедов». В темную прихожую Ленька зашел, держа в обеих руках корзины с фруктами и вином. Вместо барышень в квартире его ждала засада.

Вытащить оружие он просто не успел: без лишних разговоров 18-летний чекист Иван Бусько выстрелил Пантелееву в глаз. Голова бандита раскололась как арбуз. Адъютант попытался бежать, но чекисты пристрелили и его. Сообщение о смерти Леньки опубликовали все городские газеты, да только перепуганные горожане не верили, что легендарный вор мертв. Чтобы их успокоить, власти города пошли на необычные меры. По их распоряжению Леньке отрезали простреленную голову и выставили ее в витрине Елисеевского магазина прямо на Невском. Остальное же тело было захоронено в братской могиле.

2

В своих мемуарах литературовед Виктор Шкловский иронизировал: «В 1921-м разрешили свободную торговлю и сразу открылись кафе – тысячи кафе. Ни в одном городе мира нет такого количества кафе, как в Петербурге. Еще вчера людям нечего было есть, а сегодня на каждом углу продают пирожные. Оказалось, что в послереволюционной России больше всего нужны были именно пирожные».

Светская жизнь понемногу возрождалась. К середине 1920-х в городе работали уже сорок шесть ресторанов. Газеты так описывали типичное заведение:

Отвратительный мутный дым стоял в этой зале. От него тускнел яркий свет электричества. И физическая, и психическая атмосфера этой комнаты была нестерпима. Вокруг карточных столов (их было штук десять, больших и малых) сидели люди с характерными выражениями. В четыре часа утра, в двенадцать дня, в шесть вечера – всегда одно и то же: все те же морды, все тот же воздух…

Мы вышли в соседнюю залу и у журчащего фонтана слушали баритонов и теноров и смотрели на пляшущих барышень, воображавших себя балеринами…

Обычно заведения именовались чайными, хотя подавали там никакой не чай, а пиво и иногда водку, которая тогда производилась лишь тридцати градусов крепости. Обычно при чайных работали несколько музыкантов: тапер, куплетист, цыганское трио и (если позволял бюджет) женщина-певица, которая могла за деньги показать посетителям голую грудь. Вел программу конферансье. Одним из самых востребованных в Ленинграде той эпохи был недавно приехавший с Дальнего Востока Донат Мечик, папа писателя Сергея Довлатова.

Писатель и сотрудник спецслужб Лев Шейнин вспоминал:

Каждый вечер в «Европейской гостинице» бушевал знаменитый «Бар» с его трехэтажным, лишенным внутренних перекрытий залом, тремя оркестрами и сотнями столиков, за которыми пили, пели, ели, смеялись, ссорились, объяснялись в любви проститутки и сутенеры, художники и нэпманы, налетчики и карманники, бывшие князья и румынские спекулянты, моряки и поэты… Между столиков сновали ошалевшие от криков, музыки и пестроты официанты в белых кителях и хорошенькие цветочницы, готовые торговать отнюдь не только фиалками.

Репертуар заведения был вполне в духе эпохи. Леонид Утесов за вечер мог спеть свои «Бублички» или «С одесского кичмана» и пять раз, и семь, и даже семнадцать. А припев самой популярной частушки в «Европейской» звучал так:

Выпьем кружечку пивца,
Ламца-дрица, гоп-ца-ца!

Наиболее же изысканным считался ресторан, расположенный в квартале от «Европейской», слева от лютеранского собора Святого Петра. Первые годы после революции в его помещениях квартировала агитационная контора, выпускавшая плакаты «Окна РОСТА», но в самом начале нэпа плакаты убрали и снова открыли заведение с дореволюционным названием «Доминик».

Чтобы посидеть в «Доминике», из Москвы специально приезжали литературные знаменитости вроде

Валентина Катаева или Михаила Булгакова. Один из газетных репортеров так описывал местную атмосферу:

Сразу меня оглушил оркестр. Кабак тут был в полной форме. Тысяча и один столик, за которыми невероятные личности, то идиотски рыгочущие, то мрачно-пропойного вида. Шум, кавардак стоял отчаянный. От прежних хозяев в новом советском «Доминике» сохранился только ковер, по которому стадами скакали блохи. Это заведение разместилось в нескольких залах, но всюду одно и то же. Между столиками шлялись барышни, которые