следует, насколько злы и порочны мы, люди. Лицезрение преисподней, когда ты крепко стоишь обеими ногами на тверди сего мира, не лишено для нас удовольствия, пускай даже тебя на какое-то время и околдовывают адские испарения.
Но затем наваждение исчезло, сгинув столь же внезапно, как и пришло, и я очнулся. Моя голова лежала на плече Драманы, – а может, это ее голова лежала на моем плече, я уже, признаться подзабыл; Ханс истово лобызал мой башмак, в полной уверенности, что это чело некоей туземной красотки, с которой он водил знакомство лет тридцать тому назад. Я ткнул готтентота в курносый нос. Он встрепенулся и принялся извиняться, а потом прибавил, что это была самая крепчайшая дакка – так зовется растение, которое туземцы курят, одурманивая себя, – из всех, какие ему когда-либо доводилось пробовать.
– Да уж, – согласился я. – Теперь мне ясно, откуда берется колдовское могущество Зикали. Не удивительно, что ему хочется пополнить запас листьев этого дерева, и понятно, почему он не поленился послать нас за ними в такую даль.
Тут я умолк, поскольку нечто привлекло и полностью поглотило мое внимание. В пещере вдруг словно бы резко похолодало, а участники церемонии внезапно, в полную противоположность своему недавнему разнузданному поведению, сделались чинными и чопорными, будто ими всеми овладел дух миссис Гранди[62]. Они застыли, буквально источая благочестие, и благоговейно воззрились на жуткое изваяние своего свирепого божества. Правда, мне в этом напускном благочестии виделись лицемерие и жестокость. Чудилось, что все в пещере ожидают развязки какой-то кровавой драмы, причем ожидают с жестокой радостью, каковая, безусловно, могла быть следствием миновавшего нечестивого помутнения умов. Мнилось, будто пиршество повторяется на новый лад. Если сперва жрецы и их женщины опьянели от спиртного и протрезвели благодаря напитку, которым закончили трапезу, то сейчас присутствующих одурманили пары, а в чувство привело нечто, мне неведомое. Хотя вполне возможно, что правильнее было бы сказать не «нечто», а «некто», и не исключено, что этим кем-то был Сатана, которому они служили!
Костер по-прежнему горел ярко, хотя и перестал извергать ядовитый дым (теперь огонь лизал чистый, ничем не посыпанный хворост). В свете костра я разглядел, как Дака простирает руки к жуткому истукану. Что верховный жрец говорил при этом, я не знаю, ибо в ушах у меня до сих пор звенело и я ничего не слышал. Но затем Дака обернулся, указал на нас и поманил к себе.
– Что он хочет от нас? – спросил я Драману, которая сидела рядом, являя собою великолепный образчик благопристойности.
– Он говорит, что вы должны приблизиться и принести богу жертву.
– Какую именно? – уточнил я, сразу предположив, что нас могут принудить к кровопролитию.
– Жертву священного пламени, которое Владыка огня, – тут Драмана показала на Ханса, – носит при себе.
Я недоуменно покачал головой, но тут вмешался Ханс:
– Баас, наверное, она говорит о спичках.
Ну конечно! Я попросил готтентота достать из кармана новый коробок спичек и поднять его над головой. Вооружившись этим коробком, мы обогнули костер и склонились, подобно библейскому военачальнику, который, исцеленный пророком, клялся поклониться в доме Риммона[63], перед звероподобным изваянием Хоу-Хоу. Затем, следуя негромким наставлениям Даки, Ханс торжественно водрузил спичечный коробок на каменный помост, и нам позволили вернуться на прежнее место.
Невозможно вообразить себе ничего более нелепого и смехотворного, нежели эта сцена. На мой вкус, ее несомненная нелепость была вызвана – или, по крайней мере, подчеркнута – свойственными тамошней обстановке противоречиями, разительными и поистине пугающими. Над нами возвышался дьяволоподобный истукан, окруженный верными жрецами, чьи лица озарял пыл религиозного рвения, а рядом с изваянием стояли длинными рядами волосатые, лишь отчасти похожие на людей; свет костра достигал самых отдаленных уголков пещеры и выхватывал из мрака распростертые фигуры молящихся.
В общую картину совершенно не вписывались ни я, загорелый и в потрепанной в скитаниях одежде, ни чумазый, не испытывавший ни малейшего благоговения Ханс с коробком спичек в руке. Этот дурацкий коробок он в конце концов положил в точности посредине каменного помоста, в шести дюймах от раздувшегося тела косматой самки, застреленной им на реке. В этих масштабных, скажем так, декорациях коробок выглядел крошечным и настолько неуместным, что я с трудом сдержал рвущийся наружу истерический смех. Внутренне содрогаясь от хохота, который мне все-таки удалось подавить, я поспешно вернулся к каменной скамье, волоча за собою Ханса. На наше счастье, готтентоты не склонны открыто предаваться веселью, иначе, пожалуй, беды было бы не миновать.
– Зачем этому Хоу-Хоу понадобились наши спички, баас? – спросил Ханс. – Ведь огня у него и без того в избытке.
– Верно, – согласился я, – вот только здешний огонь, думаю, совсем иного рода.
Тут я заметил, что Дака тычет рукою вправо и что взгляды всех присутствующих устремлены в том направлении.
– Жертвоприношение начинается! – пробормотала Драмана.
Из темноты появилась высокая женщина, облаченная в тонкое белое покрывало; ее вели двое стражников из числа волосатого народа. Эту женщину поставили перед помостом, на котором лежали тело самки и коробок спичек, и она замерла, глядя прямо перед собой.
– Кто это? – спросил я.
– Прошлогодняя невеста бога. Жрецы вволю с нею натешились, а теперь передают в вечное владение божеству, – ответила Драмана с ледяной
