– Утешил. Это чтоб я здесь не переживал. Я и не переживаю! Вот за тебя обидно. А насчет улуса, так нет его. Разъехались. Даже мой сын в Москву подался.
– Ничего, соберемся. Я ведь не просто так к тебе приехал. Есть предложение.
– Нет возражения, – как бывало раньше, подхватил Торонов. – У нас, у бурят, как тебе известно, нет иммунитета, – Торонов выразительно щелкнул себя по горлу, – к спиртному.
– Так за что будем пить? – спросил Пряхин.
– А знаешь, давай помянем твою Женьку, извиняюсь, Евгению Ивановну. Помнишь тот полет в Старую Юхту?
– Как же не помнить. Конечно, помню, – ответил Пряхин. – Но давай сначала по махонькой.
– От винта!
– Чокаться не будем, – предупредил Пряхин.
– Куда уж дальше. Давно чокнулись, – махнул рукой Торонов. – Но, однаха, еще держимся.
– Когда поминают, то у нас это не принято.
Вмиг лицо у Цырена Цыреновича сделалось каменным, веки прикрыли глаза, и Пряхин, подивившись произошедшей в нем перемене, вдруг подумал, что в Торонове, при желании, можно было разглядеть многовековую задумчивость и спокойствие Будды.
Женя работала врачом санитарной авиации, и они часто виделись при выполнении срочных заданий. Он удивлялся, как ее, вчерашнюю студентку, посылали на такую сложную и ответственную работу. Конечно, она была не одна, с нею вылетала целая медицинская бригада.
Вертолет забирался в такие места, куда ни одна «скорая помощь» добраться не могла. Но в тот день была какая-то особая погода, как говорили сами вертолетчики, атмосфера словно взбесилась: фронты, снежные заряды, ветер. Позже Пряхин узнал, что тогда за день в стране произошло сразу пять авиакатастроф с вертолетами.
Когда они уже были в воздухе, на связь вышел Казачинск и попросил сесть на площадку, в верховьях Улькана, забрать раненого. Как выяснилось, охотники подняли из берлоги медведя, но что-то пошло не так, косолапый подмял одного из них и снял скальп. Пряхин прикинул по карте: выходил крюк почти в двести километров. Но деваться некуда – просьба была подкреплена указанием командира летного отряда. И они полетели. Забрав раненого, Пряхин повел вертолет в Старую Юхту, там он рассчитывал дозаправиться, забрать роженицу и вылететь на базу. К Старой Юхте они пришли под заход солнца. Уже перед самым снижением загорелась лампочка критического остатка топлива. Произошло то, что обычно происходит, когда вместо одного дела пытаешься сделать сразу несколько. Все тут обернулось против: и ветер был в нюх, и погода окончательно испортилась, и времени было в обрез. А тут еще перед глазами вспыхнул красный семафор. Он-то и обещал экипажу главную неприятность, не оставляя выбора. Надо идти только в Старую Юхту. Нет, Пряхин не сгущал ситуацию, выбор был всегда, но в данном случае выбирать предстояло между плохим и очень плохим; падать без топлива в тайгу или все же сесть туда, где можно было заправиться, и, забрав больную, отвезти ее на базу, где их ждала неотложка. Казалось, он должен был давно освоить летную математику, просчитать все возможные варианты заранее, а не лихорадочно, в последний момент, выбрать безопасный эшелон, где заправиться, сколько людей и груза взять на борт. А еще – как взлететь и как сесть, с ветром или без, какова высота снега на площадке и будет ли он свежим или лежалым. Вспомнить размер площадки: если она с пятак, тогда при посадке придется втискиваться в нее, как в колодец. Вот именно такая и поджидала его в Старой Юхте без вычищенных подходов и боковых полос безопасности: на такую не сядешь и не взлетишь с нее «по-самолетному».
Когда они зависли над площадкой, Пряхин понял, что площадка покрыта свежевыпавшим снегом. Его опасения подтвердились буквально через несколько секунд. От вращающегося винта поднялся снежный вихрь, воткнутые в снег елки разлетелись в стороны, и он мгновенно потерял пространственное положение и визуальную связь с землей: глазу было не за что зацепиться. Уйти и сделать следующий заход не было никакой возможности, топлива не осталось и на круг. Весь окружающий мир сузился для него до размеров кабины, оставив для глаз две точки – красную лампочку остатка топлива и авиагоризонт. Радиовысотомер потерял свою надобность, при снежном покрове он начинал врать.
И тут Пряхин внизу неожиданно увидел зеленую с набалдашником травинку. Засохший стебелек кровохлебки не раскачивался, а трепетал под снежным вихрем, но держался за землю из последних сил. Пряхин вцепился в нее глазами, эта травинка стала их спасением.
По ней Пряхин определял расстояние до земли. Бортмеханик по авиагоризонту подсказывал крен. Медленно, очень медленно Григорий начал опускать машину. Сначала он почувствовал, что невидимой пока еще земли коснулось правое колесо, затем левое и дальше машина твердо встала на передние. Не успел он вытереть пот со лба и высадить медицинскую бригаду, как буквально через пару минут медики сообщили, что у больной упало давление. Она держалась до конца, а когда ей сказали, что все же прилетел вертолет, потеряла сознание. Евгения Ивановна решила сделать венесекцию, чтобы ввести иглу шприца, и тут неожиданно в поселке погас свет.
Пряхин попросил Торонова снять аккумулятор и принести его в дом. Второй пилот нашел провода, лампочку, и они дали врачам свет. Пока медики делали свое дело, экипаж заправил вертолет, и уже ночью они с больными вернулись на базу. Прощаясь с медицинской бригадой, Пряхин вручил Евгении тот самый сухой стебелек кровохлебки:
– Она спасла нам всем жизнь, – сказал он. – Так бывает.
Мог ли тогда Григорий знать, что вскоре Евгения Ивановна станет его женой, а тот стебелек будет талисманом до самого конца их совместной
