копия письма:
О милый Виктор Борисович — конечно, я вас хорошо знаю и люблю. Но что это Вы упражняетесь в «новой» безграмотной орфографии!!!?
Что же Вы боитесь своего начальства?
Ну как же я могу поручиться, что Вы не большевик?
Да, Вы были похожи на Лермонтова…
Дальше идут комплименты.
Поручительство я достал из Англии, но все же сильно испугался.
Выйдя из карантина и живя на одной даче в Райволо, без права езды по железной дороге. Читал я тамошнюю газетку «Новая русская жизнь», теперь она уже закрылась. В составе редакции были некоторые петербургские профессора. Злобой дня было советское людоедство. «Новая русская жизнь» перепечатывает из советской газеты доклад какого-то члена волисполкома о том, как один отец, когда дочь его умерла, распорол ее живот от груди до половых органов и использовал внутренности как «жизненные припасы». Ужасное сообщение, которым, конечно, нельзя пользоваться в целях агитации. Иначе получится тоже людоедство.
Сообщение волисполкома написано обычным советским чиновничьим языком и безграмотно. «Новая русская жизнь» перепечатывает это сообщение со следующим примечанием: «Печатаем этот отрывок, сохраняя орфографию подлинника, но восстанавливая везде букву ?».
Вы подумайте, на что люди обратили внимание! Я утверждаю, что газета, напечатавшая эти строки, больна была «оглумом» в тяжелой форме. Ее сумасшествие тяжелей сумасшествия того человека, который распорол живот своей мертвой дочери.
Он пил своими ноздрями не воду, а кровь и заметил в ней одно: «нет буквы ять». Этим белым ятем сильно пропахла Россия за рубежом.
Сейчас я занят унизительной работой, сдавая книги в издательства, должен исправлять новую орфографию на старую.
Делаю это, зная, что делать нельзя.
Но что мне делать, одинокому человеку?
Я обращаюсь к съезду преподавателей, который на днях соберется в Праге. «Товарищи (я сам преподаватель), граждане и современники. О бессмысленности старой орфографии вы знаете, ведь вы тоже ученики Бодуэна де Куртенэ, Щербы, вы знаете, что старая орфография не имеет даже исторических прав на существование. Но дело не в этом только. Старая орфография сделалась политическим вопросом, и это позорно. Нельзя строить свою жизнь, хотя бы и эмигрантскую, под оглумным знаменем борьбы за ?. Лошадь, больную оглумом, убивают. А нам нельзя умереть — мы русская интеллигенция».
ПРОБНИКИ
Чаплин говорил, что наиболее комичен человек тогда, когда он в невероятном положении притворяется, что будто бы ничего не произошло.
Комичен, например, человек, который, вися вниз головой, пытается оправить свой галстук.
Есть твердые списки того, о чем можно и о чем нельзя писать.
В общем, все пишут, оправляя свой галстук.
Я напишу о пробниках, о них никто не писал, а они, может быть, обижаются.
Когда случают лошадей, это очень неприлично, но без этого лошадей бы не было, то часто кобыла нервничает, она переживает защитный рефлекс и не дается. Она даже может лягнуть жеребца.
Заводской жеребец не предназначен для любовных интриг, его путь должен быть усыпан розами, и только переутомление может прекратить его роман.
Тогда берут малорослого жеребца, душа у него, может быть, самая красивая, и подпускают к кобыле.
Они флиртуют друг с другом, но как только начинают сговариваться (не в прямом значении этого слова), как бедного жеребца тащат за шиворот прочь, а к самке подпускают производителя.
Первого жеребца зовут пробник.
Ремесло пробника тяжелое, и, говорят, они иногда даже кончают сумасшествием и самоубийством.
Не знаю, оправляет ли пробник на себе галстук.
Русская интеллигенция сыграла в русской истории роль пробников.
