Потому что он был москвич.
Откуда нам знать, гниет ли или не гниет Запад, когда мы видим друг друга. Видим еще несколько немецких и американских журналистов, двух чехов и одного полицейского чиновника, которому даем взятку сигарами.
Мы ездим по дорогам Европы, едим ее хлеб, но ее не знаем.
Только презираем на всякий случай.
Я Европу знаю еще меньше других, но молодость моя прошла — кончилась в Берлине.
Не знаю, умеет ли безымянный фэкс бегать за трамваем, вести скандал до конца и связывать вместе те слова, которые никто не связывал, или начинать по три раза в год жизнь сначала, а я умел.
Но Берлин смирил меня.
Я подымаю старую тему, за которую на меня уже сердятся.
Я знаю, что проживу всю жизнь с теми людьми, с которыми живу. Что мы стаей пролетим через безвоздушное пространство.
Я знаю, что то, что считаешь своей личной судьбой, на самом деле судьба твоей группы.
Намучаешься, набегаешься, прибежишь куда-нибудь в чужое место…
А там сидят одни знакомые и играют в покер.
— Здравствуйте, Виктор Борисович.
— Здравствуйте, Захарий Григорьевич[310].
И опять побежишь, и опять встретишь.
Поэтому нельзя сердить своих знакомых.
Но я все-таки настаиваю на «Пробниках». Написал я ту статью с горечью, но в общем порядке, никто мне ее не заказывал, и никто меня за нее не хвалил. Однако ее нужно было написать, чтобы лишить людей еще одной иллюзии.
Я уважаю всякое мастерство и всех владеющих мастерством, но интеллигенция — это не люди, имеющие определенные знания, а люди с определенной психологией.
Они не удались меньше, чем удалось дворянство. Сейчас сообщу вам, что привело меня к этой мысли.
В эмиграцию ушло около миллиона русских. Все они грамотны.
Но уровень читательской массы в заграницах ниже, чем в СССР.
За границей читали Лаппо-Данилевскую, Краснова, Дроздова, а Пушкина издавали так, как никто никогда не смел его издавать в России.
У меня личной обиды на эмигрантскую публику нет, мои книги шли хорошо, очень хорошо, но не те, которые я издавал в России.
Получается следующее: для научной книги есть читатель в России, есть читатель в Ленинграде и нет читателя в Берлине, хотя 300 или 400 тысяч берлинских русских и состоят из профессиональных читателей книг.
Каждый человек воспринимает мир с точки зрения своей профессии.
С точки зрения писателя — русской эмиграции нет.
Она не читает.
И это не от бедности, ведь нельзя быть беднее русского вузовца.
Утверждение, что в мире есть люди более нищие, чем русские студенты и рабфаковцы, есть беспочвенный идеализм.
Но русский студент в России работает, а вне дома — нет.
Мы убежали из России и думали унести с собой культуру.
Оказывается, что это так же невозможно, как увезти с собой солнечный свет в бутылке.
Эмиграция идейно не удалась.
Интеллигенция сама по себе не способна ни создавать, ни хранить культуру.
Конечно, мы жили за границей, и не так плохо.
Но хлеб, который я ел, был отравлен.
Он лишил меня самоуверенности.
Немецкая марка падала.
Всякое зарегистрированное издательство платило в типографию векселями, написанными в марках. Векселя учитывались частным банком и потом переучитывались государственным.
Наступал срок платежа.
Обычно к этому времени марка падала настолько, что приходилось платить десятую часть цены.
Бывали случаи, что издание целой толстой книги обходилось в четыре доллара.
Кто же платил на самом деле?
