В ходе массового убийства вечером в праздник Середины осени одна тысяча девятьсот тридцать девятого года были истреблены почти все жители нашей деревни, а несколько сот собак стали по-настоящему бездомными. Дедушка постоянно отстреливал псов, прибегавших на запах крови, чтобы полакомиться мертвечиной, пистолет в руках отца уже охрип, от него исходил жар. Ствол светился красным цветом под полной луной, белой, словно иней, холодной, как лёд. После ожесточённого боя гаолян, окутанный чистым и печальным лунным светом, казался особенно спокойным. Пожар в деревне полыхал вовсю, языки пламени беспорядочно лизали низкое небо, издавая при этом звук бьющегося на ветру знамени. Японские и объединённые императорские войска[75] нанесли удар по деревне, подожгли все дома, а потом отступили через северный коридор в окружении. Всё это случилось три часа тому назад, у дедушки, который за семь дней до этого был ранен в правое плечо, прорвало нарыв, рука висела вдоль тела как неживая, и он не мог стрелять. Отец помог ему перевязать рану. Дедушка бросил перегревшийся от стрельбы пистолет на влажную землю у корней гаоляна, и тот зашипел. Когда раненое плечо перевязали, дедушка сел, слушая хриплое ржание японских строевых коней, стремительный, как ветер, цокот их копыт. Звуки постепенно удалялись в сторону северного края деревни, а потом и вовсе исчезали в гаоляновом поле вместе с криками мулов, тащивших пушки, и уставшими шагами солдат объединённых императорских войск.
Отец стоял рядом с дедушкой, вслушиваясь в топот копыт японских коней. После обеда отца до смерти напугал налетевший на него огромный огненно-красный конь, он увидел, что копыто величиной с таз для умывания целится и летит прямо в голову, а блеск полукруглой подковы, словно молния, озаряет глубины его сознания.
Отец невольно выкрикнул «Папа!», а потом обеими руками закрыл голову и присел на корточки в гаоляновом поле. Конь мчался так, что поднимал ветер, и этот ветер разносил смесь зловония мочи и кисловатого запаха пота, исходивших от брюха коня, оседавших плотным слоем на голове и теле отца и долго-долго не выветривавшихся. Огромное тело японского коня сбивало стебли направо и налево, зёрна перезревшего, ярко-алого гаоляна градом хлестали отца по голове, землю покрывал слой этих несчастных зёрен. Отец вспомнил, как они сыпались на лицо бабушки, лежавшей на спине в гаоляновом поле. Семь дней назад гаолян уже созрел, но ещё не переспел, и вылущить зёрна могли лишь удары коротких клювов голубей, они тогда не сыпались частым градом — это был скорее ласковый редкий дождик. Перед глазами отца стремительно всплывала и так же быстро исчезала яркая картина: между слегка приоткрытых обескровленных губ бабушки поблёскивают перламутровые зубы, а на зубах сияют, словно бриллианты, несколько зёрнышек красного гаоляна. Налетевший на отца огромный конь с трудом развернулся и помчался назад, гаолян позади него отчаянно сопротивлялся. Некоторые стебли сломаны или погнуты, другие снова встают и трясутся от холода на осеннем ветру, как больной малярией. Раздутые от учащённого дыхания ноздри, толстые красные вывернутые губы, а из-за закушенной уздечки и белоснежных зубов брызжет кроваво-красная пена, прилипая к жадной нижней губе. Глаза коня слезятся от белой пыли, что сыплется с гаоляновых стеблей. Всё его тело блестит, а высоко в седле — молодой, удалой японский солдат, голова в квадратной шапочке чуть возвышается над колосьями. В этом стремительном движении гаоляновые метёлки безжалостно стегают его, больно хлещут — и даже надоедливо щекочут. Японец невольно зажмурился. Такое чувство, что он ненавидит этот гаолян, испытывает к нему отвращение, а гаолян так исхлестал его красивое лицо, что живого места не осталось. Отец видел, как японец свирепо срубает колосья гаоляна саблей, некоторые растения беззвучно складывают головы, но стебли продолжают стоять неподвижно, другие громко шелестят, а срубленные метёлки с хриплыми криками валятся в сторону и болтаются на трясущихся стеблях, третьи же с удивительной гибкостью уворачиваются от сабли, сначала наклоняются назад, а потом вслед за клинком распрямляются, словно к ним от сабли тянется верёвка. Японец понёсся вскачь прямо на отца, высоко подняв саблю. Отец бросил давно уже бесполезный браунинг, на счету которого много жестоких преступлений, прямо в вытянутую лошадиную морду, пистолет попал точно в лоб несущемуся коню и издал при ударе глухой стух. Красный конь вытянул шею, внезапно упал на колени, поцеловав чёрную почву, затем его шея изогнулась, и голова ровно легла на землю. Скакавший японский солдат свалился и, скорее всего, сломал руку, в которой держал оружие: отец увидел, как сабля выпала, а рука, коснувшись земли, громко хрустнула, ткань рукава пробил острый неровный обломок кости, а рука, повиснув плетью, зажила собственной жизнью и начала подёргиваться. Когда кость прорвала рукав, крови не было, от ужасающе белого обломка пахнуло мрачным могильным духом, однако вскоре из раны потекли ручейки алой крови; она вытекала неравномерно, то сильнее, то слабее, то быстрее, то медленнее, напоминая красные вишни, которые появлялись одна за другой, а потом так же исчезали. Одна нога японца оказалась зажатой под брюхом коня, вторую он закинул над его головой, и ноги образовали огромный тупой угол. Отец очень удивился, поскольку и представить не мог, что могучий японский конь и всадник падут от одного удара. Дедушка выполз из гаоляна и тихонько позвал:
— Доугуань!
Отец растерянно встал, глядя на дедушку.
Из зарослей гаоляна, словно вихрь, вылетел конный отряд японцев, глухой стук копыт о рыхлую землю смешивался со звонким хрустом ломавшихся стеблей. Всадники мчались напролом, не разбирая дороги, их разозлили точные и холодные выстрелы дедушки и отца, поэтому они вынуждены были прервать атаку на деревню, оказавшую столь упорное сопротивление, и прочёсывать гаоляновое поле.
Дедушка крепко обнял отца и придавил его к чёрной земле. Перед их лицами со свистом и грохотом пролетели огромные копыта японских коней. Растревоженная земля болезненно стонала, стебли гаоляна беспомощно раскачивались, а золотисто-красные зёрна рассеивались вокруг, заполняя глубокие следы копыт.
Конный отряд удалился, гаолян постепенно перестал раскачиваться. Дедушка встал. Отец поднялся с земли, увидел, насколько глубокие рытвины остались в чернозёме от его коленей, и только тогда осознал,
