— Рябой Лэн! Чтоб тебя! — принялся браниться дедушка. — Разуй глаза да посмотри на спасённое тобой «Чжао»! Вся деревня тут, перед тобой!
Дедушка показал на Слепого и Хромого, которые стояли на валу.
Белёсые оспины на лице Лэна покраснели. Он сказал:
— Мои ребята вчера вступили в кровопролитное сражение в Пинду, многие погибли. Моя совесть чиста.
Командир Цзян спросил:
— Если ваши драгоценные войска знали, что враг окружил деревню, почему не поспешили на выручку? Зачем гнаться за журавлём в небе и мчаться за сотню ли нападать на Пинду? Ваши войска отнюдь не моторизированная часть, пусть даже речь идёт про форсированный марш, а части, которые нападали на Пинду, должны были ещё вернуться назад. Однако вы, как погляжу, в таком бодром настроении, на форме ни пылинки. Так вот, хочу спросить, как же вы командовали тем боем?
Лэн вспыхнул:
— Цзян, я тут с тобой не собираюсь пререкаться. Зачем ты пришёл, я в курсе, и для тебя не секрет, зачем я тут.
Командир Цзян ответил:
— Командир Лэн, я считаю, что вчерашнее решение драгоценных войск атаковать уездный город было ошибочным. На вашем месте я не стал бы прорывать окружение деревни, но устроил бы засаду по обе стороны от шоссе на старом кладбище, используя могилы как прикрытие, установил бы там восемь пулемётов, которые вы, драгоценные войска, захватили как трофей после боя на Мошуйхэ, и нанёс бы оттуда удар по японским чертям. Японцы до этого вели жестокий бой, люди и кони утомились, патроны на исходе, местность им не знакома, ночь на дворе. Их было бы видно, а вас нет, и открой вы огонь из всех восьми пулемётов, бежать японцам было бы некуда. Это был бы подвиг во имя народа, да и драгоценным войскам большая польза. К славной победе командира Лэна в бою на Мошуйхэ прибавилась бы победа здесь на шоссе. Вот это слава! Жаль только, что командир Лэн упустил удобный случай. Он отказался от большой выгоды и великого успеха, а вместо этого явился в погоне за мелкой выгодой к сиротам и вдовам, к беззащитным людям. Даже не имей я совести, и то покраснел бы за вас, командир Лэн!
Лицо Лэна полыхало, он даже дара речи лишился, но потом сказал всё-таки:
— Ты, Цзян, меня недооцениваешь… Ничего, я ещё покажу, на что способен в бою!
— Тогда мы будем вам помогать, не щадя своей жизни.
— Мне не нужна ничья помощь, сам справлюсь!
— Примите моё восхищение!
Лэн сел на велосипед и собирался было уехать, но тут подскочил дедушка, схватил его за грудки и свирепо сказал:
— Лэн, разобьём япошек и тогда с тобой поквитаемся, сведём старые счёты!
— Я тебя не боюсь!
И Лэн улетел прочь, словно струйка дыма, а двадцать с лишним охранников последовали за ним. Они крутили педали с такой же скоростью, с какой заяц убегает от гончего пса.
— Командир Юй, — сказал Цзян, — мы, Восьмая армия, — навеки ваши верные друзья.
Он протянул руку дедушке. Тот неуклюже пожал большую ладонь, почувствовав, какая она твёрдая и тёплая.
5
Это было сорок шесть лет назад. В том самом месте, где дедушка, отец и мать героически сражались с целой сворой собак под предводительством трёх наших псов — Чёрного, Красного и Зелёного. Однажды грозовой ночью молния ударила по плите на «могиле тысячи людей», где покоились останки коммунистов, гоминьдановцев, простых крестьян, японцев и солдат марионеточных войск, и истлевшие кости разлетелись на несколько десятков метров. Дождь омыл кости начисто, они стали торжественно-белыми. Я в тот момент как раз приехал домой на летние каникулы. Услышав, что раскололась плита на «могиле тысячи людей», я помчался туда, чтобы посмотреть своими глазами, а за мной увязалась наша голубенькая собачка. Всё ещё накрапывал дождь, и пёсик убежал вперёд, хлюпая по мутным лужам крепкими лапами. Очень скоро нам попались кости, которые выкинуло ударом молнии, пёсик потыкался носом, понюхал и безо всякого интереса потряс головой.
Возле расколотой могильной плиты стояли люди, и у всех на лицах читался ужас. Я протиснулся сквозь толпу. Там лежали черепа и скелеты, снова увидевшие белый свет. Кто тут коммунист, кто гоминьдановец, кто японец, кто солдат марионеточных войск, а кто простой деревенский житель, боюсь, уже и секретарь местного парткома не смог бы разобраться. Черепа имели одинаковую форму и лежали вплотную друг к другу, омываемые одним и тем же дождём. Редкие капли скорбно барабанили по белоснежным костям. В перевёрнутых черепах скопилась дождевая вода, чистая и холодная, как гаоляновое вино, простоявшее в подвале долгие годы.
Односельчане собрали вылетевшие из могилы кости и кинули обратно в общую кучу. У меня зарябило в глазах, а когда я ещё раз присмотрелся, то увидел, что в той же могиле лежат десятки собачьих черепов. Впоследствии я узнал, что череп человека и череп собаки почти не отличаются друг от друга, пробивавшийся в могилу рассеянный белый свет словно передал мне некую информацию, от которой захватывало дух. Славная история человечества связана с огромным количеством легенд и воспоминаний о собаках, история собак и история человека сплелись воедино. Я тоже принял участие в собирании разлетевшихся костей, в целях гигиены надев пару белоснежных перчаток. Односельчане гневно смотрели на меня, и я торопливо сдёрнул перчатки и сунул в карман брюк. Собирая кости, я ушёл дальше всех и добрался до кромки гаолянового поля в сотне метров от общей могилы. В низкой траве, покрытой капельками дождевой воды, лежала полукруглая черепная коробка, ровный и широкий лоб свидетельствовал о незаурядности покойника. Я тремя пальцами взял череп и пошёл назад, но среди травы снова блеснуло что-то белое. Это был вытянутый череп. Несколько острых зубов в оскаленной пасти наводили на мысль, что подбирать его нет необходимости. По-видимому, это был собрат голубенького пёсика, бежавшего за мной по пятам. Или, возможно, волк. А то и помесь собаки и волка. Судя по прилипшим комочкам земли и чистой поверхности, его тоже ударом молнии выкинуло из общей могилы, где он безмятежно пролежал несколько десятков лет. В итоге я и его поднял. Односельчане бесцеремонно сваливали человеческие останки в могилу, кости ударялись одна о другую, ломались и крошились. Я кинул туда же половину человеческого черепа, а потом застыл в нерешительности с огромным собачьим черепом в руках. Кто-то из стариков сказал:
— Кидай давай, тогда собаки были не хуже людей!
И я кинул собачий череп в открытую могилу. Восстановленная «могила тысячи людей» была точь-в-точь такая же, как до удара молнии. Чтобы успокоить потревоженные души,