Словно случайно залетевшие светлячки, огоньки таяли, и оставался лишь стук колес, с каждым оборотом приближавших меня к Москве. Я возвращался и наслаждался каждой минутой своего возвращения. Это сладостное ожидание жалко было отдавать сну, я сполз со своего лежбища и вышел в тамбур. Там нещадно смолил лысоватый мужичок с синими наколками на высохшей руке. Из «наших»… Нет, скорее из «чужих»:
– Что, братишка, тоже только откинулся? Куда путь держишь? Или не до разговоров?
Я молча кивнул. Мне не хотелось бесед с этим «братишкой», не хотелось расспросов «где сидел и за что мотал», тюремного сленга и тяжелых воспоминаний. Несмотря на долгий срок, я так и не стал принадлежать этому зарешетчатому миру, он оставался для меня чуждым и неприглядным. В принципе, достаточно интересная экскурсия, которая просто излишне затянулась. Ну да чего уж теперь жалеть, дело прошлое… Я возвращался.
Так закончилась моя Печорская эпопея. Кстати, несколько лет назад мне домой позвонил один молодой человек и представился сыном Олега Павловича. Говорил, что его отец тепло отзывался о нашем знакомстве, следил за моей судьбой и считал меня одним из самых интересных заключенных, прошедших через его систему. Молодой человек звонил не просто передать комплименты, он якобы мечтал попасть на сцену и просил моей помощи. Я был совсем не против, назначил встречу, но никто на нее не пришел.
Второй срок
Такая недолгая свобода
Днем 5 мая 1977 года я приехал на Ярославский вокзал. Меня не встречали, да я и не особо хотел этого. Все-таки не покоритель Полюса вернулся. К тому же сложно было дозвониться из Печоры, требовалось заказывать разговор, потом долго ждать соединения. Пусть будет сюрпризом! Короче, сел я в такси – эту привычку я так и не забыл – и поехал по новому адресу. Родители жили на Дмитровском шоссе, и все как раз находились дома. Конечно, слезы радости и счастья – сын вернулся! Мои же чувства были смешанные, конечно, свобода – это здорово. Но родители заметно постарели, и виновато в этом не только время. Квартира, где они теперь проживали, показалась темной и тесной. В сером невзрачном доме, далеко не в самом козырном районе Москвы. И виноват в этом только я. И еще – что делать дальше, как жить.
По первому сроку я не терял прописки и не отправлялся за 101-й километр, но какие-то проблемы с легализацией были. А может, я не терял прописку в связи с условно досрочным освобождением. Да, скорее всего не терял, иначе бы документы до Москвы не выписали. Требовалось найти какую-то официальную работу, дабы за тунеядство не привлекли. А еще меня беспокоили деньги… Вечная проблема для большинства стала вдруг актуальной и для меня. Да, я кое-что привез из зоны, но прежними темпами расходов этого надолго хватить не могло. А сбавлять темпы не хотелось, как раз наоборот – оттянуться бы на всю катушку за нары, баланду, парашу и прочие «удовольствия» тюремной жизни. Но для начала стоило одеться. И тут я не стал изменять привычкам и покупать совдеповское барахло, а приобрел чеки и оделся в «Березке». Вообще, я обратил внимание, что «Березки» в столице за семь лет моего отсутствия выросли как грибы. Уже не один магазин в Лужнецком проезде, а больше десятка – и на Астраханском, и на Шаболовке, и на Академической. И очереди – великий символ советской эпохи – проникли даже туда. Самих чеков, бон, сертификатов появилось великое множество – и желтые, и синие, и с полосой, и без полосы. Да и отоваривались в магазинах уже преимущественно те, кто лично эти чеки не заработал. Что уже особо никого не волновало, чеки ведь могли и подарить. Тут уже требовалось сильно глаза намозолить, чтобы тобой заинтересовались органы.
Приодевшись, я отправился по друзьям и родственникам. Кого-то нашел, кого-то нет. Форсировать восстановление прошлых связей не хотелось, мои бывшие приятели повзрослели, некоторые уже добились в жизни определенных успехов, начали делать карьеру. Возможно, не все горели желанием вспоминать прошлое и общаться со мной, как-никак бывший заключенный. Поэтому и я никому навязываться не хотел. Впрочем, узнав о моем возвращении, мне звонили многие из тех, о ком я основательно позабыл за годы отсидки. Меня не то что не стали сторониться, наоборот, звали в разные компании, и вскоре я уже устал рассказывать о моих злоключениях. Одним из первых, с кем я встретился на воле, был Леша Савельев. Тоже повзрослевший, тоже отсидевший, мы с ним проговорили много часов кряду. А вот с Лукьянченко встречаться особо не хотелось. Где-то внутри сверлило подозрение: уж коли отделался условным срок, так наверняка чем-то заслужил такую поблажку. Да и само мое дело с чего-то ведь начиналось, кто-то же сдал меня! Хотя и на воле, и на зоне особого желания анализировать прошлое не возникало. Не испытывал я и злости на возможных виновников моего заточения. Ведь аресты, допросы – это очень серьезное испытание на силу воли и крепость характера, и далеко не все его выдерживают. В общем, «кто виноват?» меня не интересовало. Скорее всего, сам и виноват. А вот второй излюбленный вопрос русской интеллигенции – «что делать?» – стоял передо мной весьма остро.
Повторюсь, что я очень изголодался по светской и красивой жизни, а для нее требовались деньги. А заработать деньги в СССР, не входя в конфликт с УК, я не умел, если это вообще являлось возможным. Наказание должно воздействовать для страха, а у меня он отсутствовал. Кстати, как и у 40–50 процентов других заключенных, которые повторно совершают преступления и повторно садятся на нары. Конечно, это малоприятно, когда живешь в скотских условиях, когда подвергаешься моральному унижению, не можешь свободно передвигаться и видеть родных. Но способность человека к адаптации просто поражает воображение! Моя тюремная жизнь отнюдь не изобиловала романтическими воспоминаниями и меня совсем не приворожила, как подчас привораживает других. Но, не испытав моральных и физических унижений, я не испытывал и особого ужаса.
Преступление и наказание
Жить в обществе и быть от него свободным нельзя – полностью согласен с этим положением марскистско-ленинской, да и вообще любой разумной философии. И элементарной логики. И если в стране существуют законы, или не нарушай их, или эмигрируй. Или же нарушай и будь готов к наказанию. Но, поскольку безнаказанно красть и убивать мало где позволительно, отъезд из нашей страны требовался меньшинству, прежде всего любителям свободы
