В любом случае позади 12 пятилеток, и это вполне логичный повод подвести некую черту, надеюсь, промежуточную… А коли так, то времени на книгу еще много, и пока займусь-ка другими делами.
Полгода пролетели как один день, и вот я снова усадил себя за работу. С большим трудом. Итак, почти 16 лет назад…
Стоял теплый весенний вечер, практически ночь. Столица не спала, отогреваясь и оттягиваясь после долгой зимы, сюда спешили серьезные люди и веселые компании. И я, вновь свободный гражданин, с радостью влился в этот людской поток. С коей целью, с тощим вещмешком за спиной и справкой об освобождении в кармане, тормознул частника и поехал. Сначала собирался отправиться домой, но потом все-таки не решился. Я знал, что увижу там: сильно постаревших родителей, слезы радости и одновременно глаза, полные упрека. Услышу слова отца, что еще одной подобной истории он уже точно не переживет. А мне сегодня хотелось веселья, пьяного и тупого. И я поехал на Чистопрудный бульвар к Давиду, тому самому полуслепому коллекционеру музыкальных пластинок и дисков.
Тюремные вещи я подарил таксисту (или просто оставил на заднем сидении) и позвонил в знакомую дверь, за которой громыхал какой-то рок. Давид подивился и обрадовался и повел в комнату. Там уже выпивали – как раз то что надо.
Меня приветствовали, усадили за стол, стали обильно наливать. Сыпались тосты за долгожданную волю, за новую жизнь, за женщин, и тут Миша Маркаров широким жестом пригласил нас в ресторан. Не знаю, какие дела он тогда вертел, но крутость присутствовала и в его взгляде, и в одежде, и в поступках. Мы поехали в особо популярный в те годы ресторан «Союз», что на Речном вокзале. Мест, конечно же, не было, причем реально – все битком. Но для нас – «особо дорогих гостей» – выставили дополнительный столик. И понеслось.
Я давненько не посещал таких приятных мест, где все сияло и гремело. Где так вкусно пахло и столько милых самочек. Я кайфовал. Мы заказали почти все пункты меню, уставив стол блюдами почти в два яруса, обильно ели и еще обильнее потребляли. Миша вроде бы находился под следствием, так что тематика «тюрьмы и воли» являлась актуальной и для него. Вкусная пища, хорошая музыка, крепкий алкоголь – так хорошо и душевно мне уже давно не было. Я периодически отключался от ресторанного гомона, закрывал глаза, и передо мной проплывали картины из прошлой жизни. Не особо приятные. Господи, сколько же лет я потерял по лагерям да нарам! Я, который привык так ценить время! Конечно, я приобрел колоссальный жизненный опыт, закалку, но все-таки… Именно сейчас я воочию видел, как выросло общее благосостояние, и, хотя зависти не испытывал, понимал: хватит сидеть, надо поработать.
Но в тот вечер я отдыхал по полной. К нам подсели две девушки, не помню, кто именно их организовал. После окончания вечера я поехал к одной из них, благо жила она на Петрозаводской улице, совсем рядом с Фестивальной, 46, с квартирой родителей. После бурной ночи я отправился к ним – их радости не было предела. Я свободен, я оправдан. А через пару недель пришла официальная бумага, что мое дело закрыто и мне официально принесли извинения. Вернули деньги, магнитофоны, машину – «орудие преступления». Ну, с паршивой овцы…
На дворе стоял 88-й год, начинались большие перемены в обществе и в сознании. И если частный бизнес еще широко не развернулся, то контроль над творчеством практически сошел на нет. Публичные выступления все еще литовались, но уже скорее по инерции. На базе райкомов ВЛКСМ как грибы возникали молодежные центры с функциями и творческими, и коммерческими, через которые прошли многие мои коллеги – Лисовский, Фридлянд… После долгих и бессмысленных запретов начался настоящий расцвет рок-музыки. Концерты шли практически каждый день, практически на всех крупных площадках столицы: и в Лужниках, и на «Динамо», и в ДК институтов – везде. И обычно с аншлагами, даже когда команды не отличались особым профессионализмом. Сама возможность услышать то, о чем раньше и подумать-то было страшно, являлась очень притягательной. Поп-музыка тоже пользовалась изрядным спросом, ведь и ее подчас весьма безобидные песенки не всегда разрешались раньше. Например, как слишком унылые, эротичные или еще какие-то там.
Жить по-своему
Я всегда жил и живу по-своему: и в государстве, и в тюрьме, и в шоу-бизнесе, и в семье. Ко всем существующим законам и традициям, правилам и нормам отношусь с немалой долей критики, пропускаю через себя, проверяю на соответствие внутреннему миру и личной морали. Иногда я им подчиняюсь, иногда для внешнего приличия соблюдаю, но всегда даю свою оценку, всегда имею свое мнение. Считаю, что отсутствие шаблонов, умение каждый раз взглянуть на ситуацию или людей незамыленным, свежим взглядом – великое благо, доступное немногим. Вообще, все и везде должно строиться исключительно на человеческих понятиях, и тогда никаких конфликтов не будет.
Мой определенный скептицизм касается и авторитетов (музыкальных, криминальных, прочих) – никогда их не имел. И даже общаясь с весьма уважаемыми мною людьми, кое с чем соглашался, а кое с чем спорил.
Помнится, когда группу «Битлз» чуть ли не боготворили, я публично негативно оценил одну из их действительно неудачных песен. Все завозмущались: мол, кто такой ты, чтобы их критиковать. На это я ответил: «Как это кто такой? Я – Айзеншпис!».
В самом начале лета 1988 года один знакомый журналист пригласил меня в Дворец спорта «Динамо», что недалеко от Фестивальной улицы, на концерт безумно популярного в те годы Михаила Муромова. Его хит «Яблоки на снегу» на стихи Андрея Дементьева побивал все мыслимые рекорды популярности, несмотря на определенную текстовую несуразицу: «ты им еще поможешь, я уже не могу…». Это яблокам-то помочь? Съесть их, что ли? Но ведь текст не главное, чтобы там ни говорили! Кстати, это именно тот случай, когда одна песня сделала артиста. Сам Миша использовал необычный способ собственной раскрутки, разъезжая по вокзалам Москвы и даря кассеты со своими песнями проводницам поездов дальнего следования. Их крутили постоянно всю дорогу, и к пункту назначения пассажиры прибывали, уже напевая навязчивые мотивчики…
Я никогда не являлся сторонником советской эстрады, но тогда жадно впитывал все проявления свободы,
