Заметил, наверное, моё замешательство и говорит Артур Альбертович:
– А ныне я, раб ваш, скорбен: руки и ноги гниют, – процитировал откуда-то. Откуда, не спрашиваю. – Оставайся в валенках – у нас тут из подполья поддувает, как с улицы, – ещё застудишься.
Снял я полушубок, повесил его к солдатской шинели. Шапку на крюк рядом устроил. Прошёл, сел на предложенный мне стул.
– Ногой собасьей нынсе, однако, сыбко-то не попромысляс, – говорит Гриша, продолжая, вероятно, начатый до моего прихода разговор, только ли его затеял. И добавляет: – Ну дык.
– Почему? – спрашивает Артур Альбертович.
– Да снег-то…
– Он, снег, каждую зиму.
– Ну не такой зе… Собаку в ём найди – увязнет-то – и потеряс, нос ей снегом забьёт – и задохнётся.
– А Фоминых же вот охотится, и снег ему не помеха.
– Ага. В городе. На водку.
– Что, загулял опять?
– А как зе. Пензия… А по морозам-то таким сё есё делать? Я вот тут осенью, до нояберьских, в пих-тасе под Мезником след видел: одна лапа волсья, друга – глухариная. Нас, наверное, остяцкий…
– Кто? – спрашивает Артур Альбертович.
– Да дух-то, – отвечает Гриша.
– Брось ты, Гриша… Тоже, пожалуй, перед тем как идти в Межник, напёрсток, два ли водки принял.
– И не понюхал… тозе сказес.
– Данила, – говорит Артур Альбертович. – Сходи, умойся. Щека вся в чём-то… не разгляжу путём отсюда. Да принеси оттуда чашку гостю. Чайник-то тут вот, на буржуйке.
Встал Данила с табуретки. Пошёл на кухню. Щенок за ним посеменил. Хвост шильцем острым кверху держит.
Подставил щенку под лапы указательный палец Гриша. Запнулся щенок. Лежит кверху брюхом. Смеётся Гриша почти беззубо и говорит:
– Зверь – не собака… Спотыкнулся, – довольный, будто он сам щенком-то этим ощенился.
Побрякал на кухне Данила рукомойником. Вернулся с чашкой. Подал её мне. Как была щека у него в саже, так и осталась.
– Данила, – говорит, глядя на него, отец. – А почему ты не помылся?
– Я там стоял, спросил, и мне ответили: пока тепла не будет, можешь походить грязненьким… После помоюсь.
– О-е-ёй, – вздыхает Артур Альбертович. – Трубочист и трубочист. А тепла ещё долго не будет?
– До лета.
– Ну, вот.
Вынув из кармана полушерстяных солдатских брюк телефон и приложив его к уху, забурчал что-то Данила, ушёл в другую комнату и свет в ней выключил. Тут же кровать там заскрипела.
– Умру, как будет? – говорит Артур Альбертович. – Одна надежда – Катерина Голублева не оставит.
– Интересно, – говорит Гриша. – Когда медведь в такой мороз лезыт в берлоге, о сём-то думат он, не думат ли?… Столько без мысли пролезать.
– О тебе, наверное, – улыбается Артур Альбертович. – Как бы к нему в гости не заявился.
Смеётся Гриша – все зубы, что на виду, у него, как у бороны, металлические.
– Нет уз, – говорит. – Пусть о Грисе Фоминых тогда уз думат. Вот как китайцы всё когда заселят тут, медведя узе не останется… Зато гусениц расплодится мнозество.
– Почему? – спрашивает Артур Альбертович.
Поднялся я, налил в чашку из чайника чаю. Вернулся на стул, сижу, отпиваю. Горячий чай – маленькими глотками.
Проследил за мной узкими, охотницкими глазами Гриша – как подстрелил – и, посадив меня взглядом на место, отвечает:
– Да воробьёв-то всех тут выссалкают, до единого.
– Предел им, китайцам твоим, поставлен, – говорит Артур Альбертович.
– Они посто мои-то?… Не мои. Они мне конкуренты. Предел-то – Камень, горы, сё ли? Нет им – ползусие – предела.
– Стена Великая. Китайская. Сами себе границу установили.
– Ага, удёрзит их стена… хос и великая. Таракану куда надо, дак он везде пролезет, плоский-то да юркий… Петли, капкана на яво не установис.
– А что там, в мире, творится? – у меня спрашивает Артур Альбертович. – Батареи сели. Радио не слушаю пока.
– Да как обычно, – говорю. – Тоже особо-то не слушаю. Как в город поеду, куплю вам батареи.
– Давно пора, – слышу из другой комнаты.
– Спасибо, – говорит Артур Альбертович. – Только зайди, как соберёшься, эти возьми, там поменяешь. А где, скажу… Днём-то ещё немного разговаривал… Умер там у вас в России кто-то, слышал… Старец какой-то, что ли… Кажется – Крестьянкин. Вроде под Псковом… слышно было плохо.
Помолился я про себя – за упокой почившего, душой осунулся.
Поговорили ещё немного. Вижу, утомился Артур Альбертович. Поднялся я со стула, пошёл к вешалке. И Гриша с полу привскочил. Стоим рядом, теснимся. Одеваемся. Я в валенках. Гриша – в торбосах.
– Спасибо, что проведали, – говорит Артур Альбертович. – Данила! Проводи гостей. Закрой за ними сени!
Вышел из тёмной горенки Данила. Всклокоченный. Глаза смирные.
Стали мы выходить. Говорит мне Данила:
– Ждут тебя там, позвонили.
– Где? – спрашиваю.
– Может, дома, я не знаю… До тебя не докричались. Ты же без этого, смотрю, без аппарата.
– Ясно, – говорит Гриша. – Всех где-то кто-то здёт. Одного – друг, другого – враг, третьего – исо сё-то… Хузе плохое, сем хоросее. И меня узе вот тозе… предки.
Вышли мы на улицу. К себе пригласил Гриша: спирту поллитрочку купил у Колотуя – от обморозу, для здоровья – ополовинить не в убыток. Я отказался.
Тепло распрощались. Грише тут, напротив, через дорогу. Дом у него сгорел прошлым летом, в балке – привёз его откуда-то – живёт. А я селом теперь подался.
Иду домой.
Дом. С двухскатной, желобниковой крышей. Из-под снега виден край подгнившего охлупа. Все окна светятся. Джип японский, снегом запорошённый, стоит возле ворот, мордой в них, как конь, уткнувшись. Знаю, что приехала к родителям на выходные Ирина Сосницкая, в магазине об этом слышал. Отец у неё, бывший военнопленный, лежит парализованный. И у матери с головой плохо – забыватса.
Бизнесом в Исленьске занимается Ирина. Каким, не знаю. Не замужем. Красивая женщина. Вместе с Димой Ткаченко когда-то училась, в одном классе.
Напал на меня сзади и спереди вдруг посреди пустынной улицы полк царя Ассирийского. Еле отбился, отступил противник коварно – плетётся, зло косясь, в сторонке, момент для нового броска улучить надеется. Да я-то уж далече, не стану возвращаться. В одиночку и не справился бы, наверное, да Нил Синайский подоспел на подмогу вовремя:
«Ботеет трава, растущая при воде, и страсть непотребства – в сообществе с женщинами», – сказал мне на ухо. Я – и с упорством хоть, но – согласился.
Миную остов церкви. Освещен луной – олуненный. Тоскливо.
Пришёл домой. Затопил камин. Сел к нему ближе. Прочитал.
«И когда Он снял Седьмую Печать, сделалось безмолвие на Небе (как бы на полчаса); и я видел Семь Ангелов, которые стояли пред Богом, и дано им Семь Труб…
…и видел я, и слышал одного Ангела, летящего посреди Неба и говорящего громким голосом: „Горе, горе, горе живущим на Земле от остальных Трубных Голосов Трёх Ангелов, которые будут трубить!“»
Положил Книгу на камин. Смотрю на огонь. Вижу:
Пол
