– Да, для Димы дело небывалое.
– Торопился-то? – спрашиваю.
– Нет. Что – осталось… Это так уж, повезло мне… Не время, значит, умереть… Для Димы пол-литру спирта выпить, – говорит Гриша с уважительной интонацией в подобревшем сразу голосе, – как для меня водой запить таблетку анальгина.
– Ну, уж не скромничай.
– Да точно… Ему в подмётки не гожусь.
– Скажи другому, может, и поверит.
Достал я из холодильника литровую бутылку «Пшеничной», вылил всё, что оставалось в ней, в стакан – полный набрался.
– А закусить… Картошку разогреть? На постном масле. Можно на плитке вон… Потерпишь?
– Хлеба кусок… Закусывать не буду. Солью корочку посыпь… покруче.
Исполнил я его просьбу – несложно.
– Не ем с похмелья… Не могу.
Сидит Гриша теперь так: малахай между ног, как живую лису, зажал, в одной руке стакан с водкой держит – не колыхнётся та в стакане, как замёрзла, в другой – горбушку чёрного хлеба, густо посыпанную солью, – сосредоточился на чём-то, глазами – в пол – что-то увидел там как будто.
– Спасибо Диме, – говорит. – Выручил. Спас. Золотой человек. Ещё бы столько не болтал… Трудно бывает переслушать… Не злоязыкий, ладно, добродушный.
– Пей, не тяни – глядеть устану.
– Ну и тебе… спасибо тоже.
Выдохнул Гриша, выпил, отставив по-гусарски локоток и отогнув мизинец, залпом водку, как гриб сморчок, сморщился, плечами передёрнулся, шумно корочкой занюхал. Встал, стакан на стол поставил, корочкой хлеба, откусив от неё один только раз, его прикрыл, на место вернулся, сел, жуёт, слезу со щеки на рукав бушлата смахивает и говорит:
– Поехал он, Винокур, раным-рано сегодня, чуть свет, верхом на своём Нектаре листвяг подходящий поискать… Надумал тоже, выбрал время – среди зимы… Погреб у него сгнил, обновить собрался… Столбы хотя бы поменять. Переживает всё – завалится… Так уж весной бы или осенью… Так?
– Так.
– Ну а сейчас – так уж на лыжах бы… Зимой заботится, а летом забыват… А водка вроде не палёная?
– Да вроде нет. Если палёная, так добросовестно.
– Внутри приятно обжигает и лечит сразу, как мышьяк…
– Пробовал, что ли?
– Чё?
– Мышьяк.
– Нет, – отвечает. – Только мышьяк ещё не пробовал… Смеёшься. Ты и не пил по месяцу и больше, в загуле не был по полгода…
– Через неделю уже помер бы… или в психушку загремел бы – каких полгода!
– Помер, не помер бы, не факт… Вон наш Флакон – ни дня без выпивки, и чё он пьёт-то – чё попало ведь… живёт, – говорит Гриша.
– До поры до времени, – говорю.
– Так все мы так… И помирают ведь не оттого, что пьют, а оттого, что…
– Вовремя…
– Вот именно. Опохмелился вовремя, дальше живи, – говорит Гриша. На спинку стула отвалился. И говорит: – Психушка не психушка, а света белого невзвидишь, перед глазами замаячат с рожками да закривляются, сердечко зашалит, башка, как дизельный глушитель, затрясётся, нет ничего другого, и попробуешь. Хоть и мышьяк, хоть стеклоочиститель… За милу душу… Ещё и чумазенький, самый из всех спокойный и рассудительный, подсядет смирно на плечо и насоветует по-дружески – как не послушаться… Одеколоном похмелялся…
– И как?
– Нормально. Ходишь потом… как змей-горыныч, пышешь… и в туалет пойдёшь – как в парикмахтерской… Не приходилось?
– Нет.
– Ну, это дело исправимое. Прижмёт когда-нибудь, и не откажешься… Мы с ним, с Винокуром, вчера маленько… это… да спирт такой дурной попался… С утра чумной ещё, с похмелья-то, чё-то втемяшилось – и понесло… Так нас обычно… Ну не на свежую же голову попёрся он…
– Да уж… на свежую бы не попёрся.
– И я об этом… Тут, у геодезической вышки, сюда уже, к Пята-горе, на вырубках – а там такого натворили…
– Я видел… был.
– Поубивал бы… Такой лесок стоял, такие листвяги… И дичь держалась. Ещё пилили бы по-человечески, по-путнему… Больше сомнут, сломают – не напилят.
– Да-а, – говорю. – Не говори.
– Хоть говори, хоть нет, – говорит Гриша. И говорит: – Глаза бы, ходишь, не смотрели… А эта, жёлтая-то, на тайменя?
– Да нет… На окуня, на щуку.
– А на тайменя? На ленка?
– На этих – медная. А лучше уж на мышь. Ну, и на эту тоже можно.
– На мышь – проверено – конечно… А на живую ты не пробовал?
– Нет, на живую не рыбачил.
– А Саня Ларин вроде ловит… Чё-то рассказывал мне, помню.
– Их же, живых, – говорю, – добыть ещё надо.
– Ну, – говорит Гриша. – Кота с собой на речку стоит брать.
– Коты ленивые, лучше уж кошку.
– Можно заранее – в ловушки… и, как червей потом, в посудинку…
– Живой долго не нарыбачишь, – говорю, – быстро сдохнет.
– Так не одну добудь, а несколько… Ну, ладно, я-то не рыбак… Так только, изредка, и в сети, – говорит Гриша. И говорит: – С дороги свернул, в целик направил жеребца, на арматурину тот напоролся… Насадился до хребтины… как на пику… на ней по крови-то – докуда – видно. Скакнул, уж как ли там, не знаю – от Винокура не добьёшься: ни бе, ни ме пока… расстроился.
– Ох ты, – говорю.
– Ну, – говорит Гриша. – Слетел с неё, с арматурины, а дальше – всё… в снег завалился и задёргался, и чуть наездника не задавил… Как-то успел ещё – отпрыгнул… Повредил внутри там чё-то – орган какой… Буду разделывать – посмотрим.
– Надо же так.
– Не говори… Снегу – метра полтора в тайге, не меньше – как ещё раньше жеребца не ухайдакал… не запалил.
– Да-а, – говорю.
– Да-а, – говорит Гриша. – Осенью вальщики воткнули для чего-то – вмёрзла в землю, пробовал пошатать её, как приварили – концом заточенным торчит. Там, где у них табор находился, балок стоял, – когда съезжали, паразиты, пусть бы не выдернули, хоть пригнули… Прибежал ко мне, плачет, пойдём, говорит, добьёшь, а у него рука, нож при себе, не поднялась, мол… Ну, это может быть – конечно: из жеребёнка его вырастил… Сходил, голову отрезал… Глаза уже не открывал, но живой ещё был. Надо ободрать и мясо вынести. Мне одному там не управиться, а с Винокура толку никакого, – сказал так Гриша и спрашивает: – Есть рюкзачишко, вещмешок ли крепкий?
– Есть, – говорю. – Но не достанешь. На чердаке. Туда сейчас – лаз перекрыт – не проберёшься.
– Ладно, найду… Валялся где-то, – говорит Гриша. – Он, правда, рыбой пахнет сильно, хоть и замачивал – так въелось…
– Да, рыбий запах с ходу-то не вытравишь.
– Теплее только одевайся – возиться там пока – замёрзнешь… В снегу по пояс будем пурхаться… Идти, конечно, тяжело.
Оделся я, обулся теплее – в то, что нашёл. В печь заглянул, вьюшку задвинул.
Пошли мы.
По пути забежал Гриша к себе домой. Вернулся – нескоро, правда: в завалах там не с маху что отыщешь – с двумя старенькими латанными кожей и брезентом рюкзаками. Один себе лямками на плечо повесил, другой, на самом деле с рыбным ароматом, мне вручил. Увидел, наверное, что я принюхиваюсь, и говорит:
– Какой уж есть… другого нет.
– Да мне-то… ладно, – отвечаю. – Мясо бы не пропахло, – говорю.
– Пусть пропахнет… Всё равно татарам продаст. Скажет, что
