Шапка и шинель на нём в измороси – как будто взял кто-то да и опрыскал его, Данилу, озоруя, из пульверизатора; капли и в редкой бороде – словно натыканы в неё булавки – головками поблескивают.
– Сейчас я, – говорю.
Пошёл, зубы почистил, под рукомойником помылся, полотенцем вафельным вытерся. Вышел опять в прихожую и спрашиваю у Данилы:
– Чаю попьём?
– Попьём, – отвечает. И: – Я не буду, – говорит. – Дома только что напился… Четыре кружки одолел. Две пустого, а две с сахаром, чтобы пустой в брюхе подсахарить… Нет больше места. Ремень надо ослаблять… Дверь не заперта была – вошёл… Спят в такое время филины и совы, только не быки и не коровы… День – люди дышат.
Руки у Данилы ладонями на коленях, как у крестьян на старых фотографиях, спина прямо – как у фараона египетского на троне, пальцы – в мелу как будто, в клейстере мучном ли – в чём-то белом.
– Что это у тебя?… – интересуюсь. Сам пошёл, налил воды в самовар, включил его. Вернулся. – Руки-то? – ему на них кивком указываю.
– Намазал, – отвечает Данила, от окна взглядом всё ещё не отрываясь. – Когда на улице, – говорит, – в дом тянет, когда в доме – на улицу. В чужой – тоже, из чужого – особенно.
– Чем?
– Что чем?
– Намазал-то.
– Чем… Клеем.
– Каким?
– Какой-то там…
– «Момент»?
– Не помню…
– А что им клеил?
– Ничего.
– Нечаянно? – спрашиваю.
– Чаянно, – отвечает.
– Так что? – спрашиваю.
– Ногти грызу, – отвечает.
– И что? – не унимаюсь.
– Сгрызаю сильно, – говорит.
– Ну, так, а клей?…
– Почти до солнышка… Намажу клеем – быстро сохнет – пока его зубами обдираешь, занят им, клеем, и не до ногтей…
– И что?…
– И что… И сохраняются… И вот, пошёл когда, намазал.
– Ну?
– Можно уже и обшелушивать. Можно ещё и подождать… Ногти-то не грызу.
– А ты их чем-нибудь другим не пробовал намазать?
– Пробовал, – говорит.
– И как? – спрашиваю.
– Плохо, – отвечает. И говорит: – Когда добрый человек умирает, превращается в ангела, а когда злой – в беса… С Ялани все пока что, худо-бедно, в ангелов… Без крыльев только.
– Ты сам до этого додумался?
– Нет, прочитал.
– Где? – спрашиваю.
– На снегу, – отвечает.
– А-а… Как там отец?
– Да как отец, как кто же… как отец. Пойду, – говорит. – Засиделся. – От окна отстал глазами. Вырос над стулом, развернулся по-солдатски через левое плечо, к двери подался.
– Заходи, – говорю.
Привет с ним отцу его, Артуру Альбертовичу, не передаю – не передаст.
– С Богом, – говорю.
– Нет, без Него пока. Один. Договорились. Я отдыхаю от Него, Он – от меня. Устали разговаривать.
– О чём?
– О ком.
– О ком?
– Да обо всех. И о тебе. О Нём-то чё, с Ним всё понятно. Таиться нечего Ему, весь на виду Он, не таится.
Ушёл Данила, не прощаясь, – как никуда и ниоткуда.
В уличное окно на него глянул. Марширует. Дорожка глубоко протоптанная, узкая – не позволяет – налево и направо на ней, как на плацу, только не поворачивает. А тут, ближе, воробьи, вижу, на нашей берёзе сидят, нахохлились – нет им до Данилы никакого, наверное, дела – не шевельнулись. И Даниле до них так же – вперёд, по ходу, устремился. Зато с электрического столба на Данилу, тяжело свесившись клювом, ворона внимательно смотрит. Не каркает – то ведь обычно, что не по ней где, разорётся – как оробела будто, обалдела ли. Попялилась, попялилась, потом поскоблила клювом о макушку столба и повернулась к странно вышагивающему под столбом человеку хвостом – задумалась – как на погоду, о себе ли.
Отвлёкся и я от окна, пошёл на кухню.
Только чаю попил и стол тряпкой вытер, пытаясь придумать себе на сегодня занятие, сосед приходит. Виктор.
Ни фамилии, ни отчества его так и не знаю. Для всех в Ялани Виктор он и Виктор. Ещё – Электрик. Прозвище быстро тут приклеивают, так что потом не оторвёшь. То ли потому, что он постоянно, к месту и не к месту, рассказывает о своей бывшей специальности и работе электриком на каком-то заводе в Череповце. То ли потому, что протянутые к его дому электрические провода часто за неуплату отрезают. А он проводку тут же восстанавливает, в гневе на столб взбираясь без когтей, как ловкий гимнаст на спортивный шест или как кошка от собаки.
Постучался тихо. Всегда, когда приходит, так поступает. Будто робкий, дверь ли боится проломить. На отцовской веранде в это время будешь находиться или в какой-нибудь из дальних комнат, и не услышишь. Уже случалось: постучится-поскребётся, не отвечу, и уйдёт, только в окно уже из маминой веранды, что был, увижу, обратно не зову.
За порог перешагнул, дверь за собой прикрыл и притянул её плотнее. Стоит, воздух из избы в себя ноздрями вытягивает, словно на улице не надышался, то и гляди, взлетит, как резиновый шарик, и мне потом без воздуха – хоть задыхайся. В распахнутой, без единой пуговицы, телогрейке, в своей, прожжённой на груди, тельняшке неизменной, всклокоченный, простоволосый, в расстёгнутых зимних ботинках, в лоснящихся спортивных с широкими ярко-зелёными лампасами штанах. Одна, левая, щека размашисто поцарапана от брови до подбородка – в четыре полосы – сразу понятно, что не кошка постаралась, – слишком широкие для кошки, полосы-то, но и не вилкой – тоже видно.
– Снег на дорожке, надо же, уже проваливается… Чуть-чуть, бежал сейчас, не закопытился, – говорит Виктор, не отдышавшись. – Здоров, земляк… – Он с Череповца, я с Ленинграда. Если смотреть отсюда, из Ялани, города эти видятся в воображении по одной линии и почти рядом. Земляки, значит. – После морозов-то теплынь такая. Сколько градусов, не слышал?
– Нет, не слышал, – говорю, мельком гадая о царапинах. – На градуснике шесть… Плюс, значит, три или четыре.
– Или все пять, – говорит Виктор.
– Может, и пять, – говорю, а сам при этом про нос Виктора уже думаю: был такой древний восточный обычай ринокопии – усечение носа – Виктор ему подвергся будто; нос от природы у него такой: во фронт ноздрями, а не долу.
– Проходи, садись вон, – предлагаю Виктору, кивнув, тот же, гостевой, стул, на котором несколько минут назад сидел Данила.
– Нет. Насиделся, – говорит.
– Присаживайся, – поправляюсь.
– Я на минуту, – говорит. – А у тебя для пилки полотна случайно не найдётся? – спрашивает и тоже о другом как будто думает – вид у него обеспокоенного чем-то человека, явно не пилкой, чем-то большим.
– Какого? – спрашиваю.
– По металлу.
– Было где-то. Посмотрю.
Сходил на отцовскую веранду, нашёл там в ящике с инструментами полотно, вернулся с ним в прихожую, подал его Виктору.
– Давно не пробовал… тупое, может, – говорю. – Тебе без пилки, без станка?
– Да хрен с им, – говорит Виктор. – Тупое так тупое. Пилки не надо, пилка есть… Я к тебе, признаться честно, не за этим… –
