Приготовила она инструменты, «сверло» мне в рот, как молоток отбойный в угольный пласт, вставила, «работать» начала, стахановка. А изо рта у меня – возможно, мне и показалось, – как из настоящего дупла древесного во время лесного пожара, дым повалил. Взял я дантистку крепко за руки. Она – глазами на меня – как лань испуганная – на охотника. Отстранил её, снял со своей груди тряпицу белую, будто салфетку – будто пообедал, и вон стремительно подался.
Но зубы те в конец меня замучили. Просто собой уже – не болью. Язык устал от них, от бесполезных, – всё и валяй с угла и на угол их.
И вот как-то… Хорошее начало.
И вот однажды.
Жена на кухне – ужин готовит. Я в комнате. Сижу. Внешне – бездействую. Внутри – на дело созреваю. Как вулкан. В этом я скор, как правило, – и взбеленился.
Взял плоскогубцы и выдрал верхний, больше надоевший. Стою. Разглядываю. И жена с тарелкой горячего супа с кухни в комнату заходит. Идёт к столу. Мимо меня проходит и спрашивает, дёрнуло её, мол, это что такое у тебя в руке-то? И я хорош – ей отвечаю: да зуб, мол, только что извлёк.
Повалилась, вижу, повалилась она, жена моя, – тахта поблизости, так на неё, удачно. А вот тарелку – на ноги мне прямо – как прицелилась. Ох, и попрыгал я да поругался, босый.
Другой, обезболенный навечно магнето, зуб, по настоянию жены – угодил я ей на праздник, на международный женский день, – удалили мне по всем канонам медицинским, как гражданину. Перетерпел, пришлось уж: с волками жить – по-волчьи выть.
9«Человек из двух частей состоит, из души и тела, – писал Тихон Задонский, наш святитель православный. – Имеет тело свою беду и неблагополучие, имеет и душа».
А зубы. И душа о них болит, страдает от них и тело. Как будто отдельно они человеку предлагаются. И появляются-то они позже, не сразу, как он, человек, родится. Как аптечка медицинская к автомобилю или инструменты. Плохо пользовался ими, неумело, сломал, случай ли какой несчастный, тут украли, а там выбили, – и приобретай новые.
Ещё и вот что он писал, Святитель:
«Христианине! великое безумие есть и явная пагуба жалеть и плакать о том, что как тень преходит, что ныне имеем, а вскоре и не имеем (кончина бо жизни нашея всему полагает конец); а не жалеть о том, что, единожды сысканное, во веки пребывает».
Тем и утешусь, тем и вразумлюсь, так ничего и не поняв про них, про зубы, но тем не менее:
Помилуй, Господи, мя грешного!
ПослесловиеПрочитал я тут случайно в какой-то газетёнке – в какой, не помню, – что у старухи, чуть ли не столетней, не то в Грузии, не то в Армении – вот уж и забыл, где точно, – жительницы гор, выросли вдруг на месте выпавших полвека назад коренные зубы. Бывает же такое! Новость, конечно, интересная, но вопрос мой для меня ещё больше лишь запутала.
Прибежала под вечер украшенная бигудями Рая – денег занять, чтобы проехать на автобусе до Елисейска: набрали они с Виктором сегодня черемши хорошей много и пучков уже – весь, дескать, стол завален ими – навязали; завтра с утра хотят отправиться на рынок. Деньги у меня есть: у Колотуя скоро день рождения – купил он у меня десять килограммов хариусов – сам не свой до малосольных, и Николай ещё, когда был тут, на пропитание оставил мне великодушно. Одолжил я Рае денег. Пообещала: завтра же вечером и отдадим, мол, – за черемшу-то что-то, дескать, выручим.
Сказал ей:
– Ладно.
Увидела меня со скривившимся лицом, узнала, что болит зуб, пошла домой, скоро вернулась, принесла несколько головок засушенного мака. Подала мне их и говорит: сделай навар и полощи, мол.
На что только не согласишься. Исполнил, как она сказала. Навар приготовил. Пополоскал им во рту – боль, и на самом деле, успокоилась.
Поужинал весело, попил чаю.
Забрался к себе наверх.
За окном белая ночь.
Вышел с Книгой на балкон.
Прочитал:
«И услышал я из Храма Громкий Голос, говорящий Семи Ангелам: „Идите и вылейте Семь Чаш Гнева Божия на Землю!“…
…И Город Великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон Великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему Чашу Вина Ярости Гнева Его; и всякий остров убежал, и гор не стало, и Град, величиною в талант, пал с Неба на людей – и хулили люди Бога за язвы от Града, потому что язва от него была весьма тяжкая».
Положил Евангелие на колени.
Сижу.
Ну! – думаю.
Север светлый – не пылает – на вёдро.
Звёзд на небе мало – пересчитать можно – как на руках пальцы.
Попытался представить мысленно комнату-мастерскую с дощатым, заляпанным красками полом – не получилось, лишь возник перед глазами недописанный Богородицын образ. «Укорение». Постоял передо мной и растворился. Я укорился.
Соседского дома не видно за черёмухой, сплошь та в цвету – словно вскипела; дохнуть от неё нечем.
Моя (исправлюсь – наша) берёза приоделась в листья – и от них доходит запах – как от бани.
Ещё оттуда – от тайги – с детства знакомо.
Внизу около дома мурава – изумрудная, роса упала на неё – и вовсе.
Над речками – над Кемью, над Бобровкой и над Куртюмкой – туман сгустился, будто с подмешанным в него черничным соком – сиреневый, похож на йогурт.
Птица какая-то кричит – о чём-то, кому-то ли.
Снуют беззвучно вокруг дома и берёзы нетопыри, и небольшая совка – кто из них за кем гоняется?
Прохладно сделалось. Босой – ногам холодно.
Ушёл с балкона.
Включил «Спидолу» – звучит Антонио Вивальди, «Времена года», «Лето».
Господи, Господи, Господи, Господи.
И сподоби нас, Владыко, со дерзновением, неосужденно смети призывати Тебе, Небесного Бога Отца, и глаголати: Отче наш.
Под полог спрятался.
Уснул не сразу.
Глава 17
Николай нынче пребывает в долгожданном и желанном для него, как признаётся, отпуске: я тут душой, мол, отдыхаю; пусть отдыхает, – не брал три года отпуск, не давали ли, – живёт здесь, у меня, уже полмесяца, к себе, в город, изредка и обудёнкой лишь наведывается, раз только там и ночевал за это время.
Как он, бескарахтерный, по маминому определению, на такое осмелился и как относится к этому его жена, я у него пока не спрашивал, но мне и знать не очень хочется: здесь так, как обычно, а как там, у них, не моего ума забота, лишь бы, как говорят, греха большого не случилось.
Она, жена его, сюда, когда и родители наши ещё живы были, не ездила. Не приезжает и теперь. Ни за ягодой, ни за грибами. Ни помочь в
