Вошел я в хату, смотрю: в самом деле Емелька такой страшный. Вся рожа посинела, голову ему как-то к затылку потянуло, рот скривило, так что аж зубы оскалил. И мне что-то страшно стало. Когда совсем смерклось, сняли с подоконника страстную свечу, воткнули в бутылку и зажгли, а Акулина моя дрожит, как будто лихорадка ее бьет. Управившись, вышли из хаты, а дверей не притворили. Девка села себе на завалине, а я лег около порога. Побалагурили немного, смолкли, и я начал дремать; только слышу, что-то стукнуло в хате, как будто кто ударил кулаком по столу. Кудла подняла голову и зарычала. Меня как морозом обдало, а чуприна дыбом стала. Вскочил, смотрю: нет Акулины; позвал, не откликается; куда-то чертова девка тягу дала, еще страшнее стало.
Однако ж поразмыслил хорошенько, какая там сатана стукнула, не кошка ли, думаю; перекрестился, да и вошел в хату. Смотрю: Емелька лежит, как и лежал, только правая рука свалилась с груди на стол. Такой меня страх взял, что и сказать нельзя, как будто кто за ворот хватает, а чуприна так и поднимается кверху, едва мог выбежать из хаты. Помолился Богу, немного полегчало; вот я опять лег около порога и Кудлу подле себя положил. Долгонько полежал, ничего не слыхать; но только начал дремать, а тут вдруг как грохнется что-то в хате, как застучит, затрещит, аж земля застонала. Я вскочил и с перепуга стою как столб, врытый в землю, а Кудла моя лает, аж заливается; оглянулся тут, отцы родные — кругом меня носятся летучие мыши, змеи, метлы, горшки и всякая нечисть с козлиными и свиными рылами. Если бы перекрестился, то, может быть, она бы и исчезла, так рука не поднимается: совсем обомлел; тут, вижу, выбежал из хаты Емелька, и как кинется на меня, а Кудла хвать его за икры! Как заревет Емелька или сам черт, так меня и сграбастал под себя. Уж не знаю, как мне Бог помог, что я высвободился, да и подрал в степь. Бежал, бежал, пока не запутался в бурьяне и не грянулся на землю. Насилу мог вздохнуть, так мне грудь подперло, и так дрожу, как мокрый щенок на морозе. Прислушиваюсь, что-то шелестит в бурьяне, потом скок, скок, смотрю: моя Кудла! все оглядывается, причувает да облизывается. Подбежала ко мне, стала ласкаться; погладил ее; вижу, морда и грудь мокрые, в чей-то липком, как смола. Через несколько времени начало рассветать, запели петухи, легче мне стало, как на свет и родился; встал, помолился Богу, а тут светлей становится, взглянул, а у меня руки, а у Кудлы морда и грудь в крови. Не поранил ли черт собаки, подумал, так нет: разобрал шерсть, нигде нет раны; я призадумался, с кем же она там грызлась? Зарумянилось небо, солнышко вот-вот выглянет из-за горы, уже мне ни крошечки не страшно. Вот я и пошел к хате. Кудла, поднявши кверху хвост, побежала вперед и так на меня посматривала, как будто хотела что-то сказать. Стал подходить: что-то белое лежит около порога; подошел ближе, разглядел, ан это Емелька, а тут и Акулина идет; смотрим и глазам не верим: лежит Емелька, вылупивши глаза, весь в крови, а горло как ножом перехвачено, и целая река крови, черная как деготь, разлилась так-таки далеконько.
— Значит, Омелька был жив? — вскричал я. — У мертвого крови не бывает.
Все захохотали.
— Не Омелька был жив, а чертяка, который в нем сидел, — возразил Фома, — оттого и кровь такая черная, чертова, а не человечья. Тут только мы дознались, — прибавил Фома, погладив собаку, — что Кудла была Ярчук.
— Эх, жаль, — вскричал Терешка-воловик, весьма простой малый, — очень жаль, что не знали прежде, что у нас есть такая собака, а то бы вывели покойного Омельку в степь, да каким-нибудь побытом выперли с него черта, да и затравили бы как кривенького (Степовики зайца иногда называют кривеньким.).
Несмотря на нелепость этого предложения, почти всем оно понравилось; один Фаддей возразил:
— Да как же его выпереть? — говорил он, — это тебе не зайца выгнать из лимана… А нечего сказать, славная бы штука вышла, — продолжал он, усмехаясь, так что легко можно было угадать по выражению его лица, что он живо представлял себе травлю черта, — если б того… выперти… да того… улю-лю!..
— Да! знатная бы штука была! — подхватила дворня, расходясь, и каждый унес в своем воображении дивную и еще невиданную картину травли черта.
Федор отправился в свою хату, и я проводил его до ворот.
— Правду ли говорил Фома? — спросил я Федора.
— Чистую правду, — отвечал он, — тогда и суд выезжал, — потрошили Омельку.
— И что же? нашли, небось, черта?
— Как же; лекарь его намотал на палочку и спрятал в банку с спиртом.
— Да ты видел??
— Как же, все видели.
— Какой же он?!
— Как гадина, только длинный, предлинный, и все коленцы да коленцы. Видно, Кудла его-то пошарпала.
34
Автор снабдил этот фрагмент и примечанием: «Ярчук — собака, родившаяся с шестью пальцами и, по малороссийскому поверью, имеющая природный дар узнавать ведьм во духу, даже кусать их».
35
В журнальной публикации повести, с подзаголовком «Из детских воспоминаний неудавшегося поэта» (Киевская старина. 1889. № 1–2), стояло марчук, в книжном, с подзаголовком «Поэма в прозе» (Мачтет Г. Силуэты: (Новые повести и рассказы). Т. 2. М., 1893) — ярчук, но в обоих случаях автор сохранил примечание: «Собака, рожденная в марте. Народное поверье». Ср. этимологические изыскания А. Потебни (с. 7).
36
37
Приказчикова Е. Е. Мифология мистических собак и повесть Н. А. Дуровой «Ярчук — собака-духовидец» // Дергачевские чтения — 2016. Русская словесность: диалог культурно-национальных традиций: материалы XII Всероссийской научной конференции… Екатеринбург, 2017.
