Гарри, конечно, ни в чём её не упрекнул; лишь по грустному блеску в его светлых доверчивых глазах заметно было, как в действительности он опечален и оскорблён – как может она вместо того, чтобы пригубить долгожданный сладостный кубок супружества, куда-то лететь, мчаться, решать проблемы совершенно чужих людей, которые, вероятно, даже не узнают в итоге, кому обязаны своим спасением?..
– Успеется, – сказала Онки, ободряюще чмокнула его в щёку и тут же села в подкативший служебный автомобиль, – дозаключим наш брак в другой раз, номер в отеле забронирован на целую неделю.
И первую ночь после свадьбы Гарри провёл, сиротливо свернувшись калачиком в уголке грандиозной кровати для новобрачных; Онки приехала уже почти к утру, не раздеваясь, заснула непробудным сном очень усталого человека на другом краю этой же кровати, оказавшейся настолько огромной, что на ней, не тревожа друг друга могли так скромненько притулиться ещё двое или трое.
Мужем и женою окончательно стали они только после позднего завтрака, поданного в номер – проснувшись, Гарри уже не обижался, он простил Онки, а она, подкрепившись яичницей с гренками и выпив стакан ледяного сока, почувствовала себя вполне бодрой для того, чтобы наконец-то пожить, а не поработать…
Онкино личное долго лежало, погребенное под спудом повседневных забот; теперь оно, немного приободрившись и отряхнувшись от пыли, преподнесло ей сразу много сюрпризов, как приятных и предсказуемых – ох уж эта понятная всем физическая радость от долгих объятий, ласковых прикосновений! – так и совсем неожиданных, почти страшных… Онки Сакайо не привыкла подолгу размышлять о чувствах; она считала себя сухим, прагматичным человеком, она не занималась самокопанием и тщательным анализом собственных переживаний – считала это напрасной тратой времени. Но теперь, когда обстоятельства вдруг выбросили её на такую жизненную мель, что задумываться о чувствах стало насущной необходимостью, Онки обнаружила, что почти ничего о себе в этом смысле не знает и, похоже, прежде она сознательно избегала отношений просто из страха снова оказаться в состоянии неуверенности, неопределенности, волнения. Онки не подозревала за собой душевной ранимости, хрупкости, и была неприятно поражена. Прошлое, которое она несколько лет назад просто небрежно запрятала в дальний угол души, как запихивают на антресоль сломавшуюся внезапно вещь, которую почему-то жалко выбросить – это прошлое вдруг самым возмутительным образом объявилось, совершенно не пощадив выстроенных вокруг многолетних нагромождений разных разностей… Целуя Гарри, у которого она, вне всякого сомнения, была первой, Онки до обидного некстати вспомнила Саймона, на один миг всего, но от этой мимолетной мысли, очень короткой, абстрактной, но почему-то оказавшейся способной покачнуть весь её новый благополучный мир, ей стало нестерпимо гадко.
– Что с тобой? – тихо спросил нежный чувствительный муж, прикоснувшись к её щеке прохладными пальчиками.
– Ничего. Прости. – Онки отвернулась, чтобы скрыть смятение, – забыла про мобильный, одну секунду. Замучают ведь звонками.
Она встала и, придерживая на груди одеяло, прошла к столу и выключила телефон.
Постояв несколько мгновений у окна, Онки окончательно пришла в себя. Мир, который только что неощутимо ни для кого, кроме неё, вздрогнул, зашатался, задребезжал, подобно серванту с хрусталем при незначительном землетрясении, снова был незыблем и привычен. Машины неслись по проспекту. По тротуару спешили люди. На дне стакана замер мутной желтоватой лужицей недопитый апельсиновый сок. Онки машинально опрокинула стакан в рот, последняя маленькая кислая капля коснулась языка… Удостоверившись, что экран телефона, до сей поры неразрывно связывавшего её со всеми страждущими, жаждущими и просто недовольными, погас, Онки вернулась в постель.
– К чертям работу…
Сознание, что сейчас не только можно, но даже нужно расслабиться и не думать ни о ком, кроме самой себя и того, кто рядом, поначалу вселяло в Онки невнятное ощущение неполноты, недостатка чего-то. И если бы не молодой муж, который всеми силами помогал ей освоиться в этом новом состоянии отдохновения, то она не выдержала бы, наверное, и сбежала на службу. Хитрый Гарри запасся фильмами, музыкой и даже комиксами, чтобы отвлечь любимую, заполнив её ненасытный мозг информацией; он слишком долго мечтал об этих минутах наедине, и теперь не мог позволить себе потерять ни одной… Онки привыкала постепенно, она неумело пыталась заставить себя переключиться на новый семейный домашний обобщенный с другим человеком ритм жизни.
«Почему надо звонить официанту, чтобы он принес завтрак, когда можно сходить вниз и взять? Бездействие – это ведь единственное, что может раздражать человека!»
«Ну, ладно, пока он тащит сюда этот долбаный поднос, можно почитать новости о курсах валют…»
«Послушай, надо куда-нибудь сходить, сидеть на одном месте – это просто невозможно!»
«Хорошо, если ты так хочешь, мы можем весь день провести вдвоём, только давай чем-нибудь займемся…»
Несколько дней телефон Онки, выключенный, валялся в ящике стола; Гарри весь прямо лучился счастьем оттого, что она принадлежит только ему одному. Они покидали номер лишь затем, чтобы прогуляться по набережной или сходить в ресторан, но так не могло продолжаться до бесконечности – Онкиного бунта против собственной природы не хватило надолго – она заскучала.
Пришлось пойти на компромисс, разделив себя между двумя одинаково важными жизненными фондами, требующими постоянных эмоциональных и материальных вложений – между работой и мужем.
Семейная жизнь четы Сакайо теперь строилась следующим образом: неделями Онки работала не поднимая головы, приходила домой очень поздно и засыпала быстрым тяжёлым сном – ей было совершенно не до Гарри – он, случалось, просыпался среди ночи, сидел над нею и смотрел, как она спит, ворочаясь и вздрагивая, бормоча вполголоса какие-то фамилии… Горестно вздыхая, он укрывал её получше одеялом.
Иногда на день-два она бросала всё и проводила их вдвоём с мужем – то были малюсенькие островки счастья в бескрайнем море её работы – и Гарри испытывал попеременно то приливы всеобъемлющего стихийного ликования, когда, вернувшись вечером, она выключала свой телефон – обычно, так всё начиналось – то приступы пронзительной тоски, когда утром, в полудреме шаря рукой в постели, он не обнаруживал её – это означало всегда, что она уехала, и невесть когда возвратится снова… Онки настояла на том, чтобы после свадьбы Гарри уволился и занимался только домом и учёбой, она оставляла молодому мужу достаточно денег и контролировала его успехи в институте. Парнишка не мог пожаловаться на отсутствие заботы и покровительства со стороны своей супруги: как и свою работу, однажды взятые на себя обязательства жены, кормилицы и защитницы, она стремилась исполнять максимально хорошо, вот только относилась она к этому, пожалуй, несколько холоднее, чем следовало, скорее, как к новой должностной обязанности, а не к чему-то другому, призванному быть принятым гораздо ближе к её
