– Ну, есть ведь ещё разные теневые фигуры, которым выгоден или невыгоден тот или другой кандидат.
– Пожалуй, – Онки задумалась, – но неужели ты считаешь, что это заставит меня остановиться? Знаешь, давно, в мои школьные годы, был такой момент: я боялась проиграть и потому вообще не пошла на олимпиаду. И тогда один человек сказал мне, что это уже проигрыш. Я запомнила его слова навсегда. Он был прав. В любой игре есть шанс выиграть, иногда он совсем мал, и большая вероятность поражения давит на тебя, заставляя подчиниться, примириться, сдаться. Но ты точно не победишь никогда, если не будешь играть. Банальная мысль, вроде, но её надо не только принять умом, но и прочувствовать, чтобы действительно осознать бессмысленность страха. Многие люди так никогда ничего и не добиваются просто потому, что бояться сделать первый шаг, или, однажды испытав горечь поражения, боятся повторения травмирующего опыта.
– Но… Тебе ведь придется работать ещё больше, когда ты станешь губернатором…
– Разумеется. Ты так говоришь, как будто не хочешь, чтобы я им стала. Неужели, если я займу высокий пост, ты не начнешь гордиться своим положением рядом со мной? Разве это не лестно – быть мужем губернатора? Думается мне, многие парни об этом мечтают…
– Мне совершенно не важно, быть мужем простого муниципального депутата, мужем губернатора, или мужем Президента… Мне важно быть твоим мужем. Понимаешь, Онки?
Гарри произнёс это с тихой грустью, он уже знал, что она не поймет, о чём он говорит, просто не захочет понять; он уже успел убедиться, что его любимая женщина не рождена для простого человеческого счастья, она рождена, как сказала поэтесса "для бунтарства и дорог", и уже ничего нельзя с этим сделать; попытавшись удержать, её можно только потерять навсегда, и Гарри изо всех сил старался любить Онки такой, какая она есть, видеть достоинства сквозь недостатки и заглушать в себе чувство собственника. Ему вспомнились строчки великой и загадочной Стейси Мур, которая выбросилась из окна на пике своей славы.
Любой герой – по своему свеча
во мраке, вождь своих полков и гвардий;
и если нужен меч, но нет меча,
он первый с палкой встанет в авангарде,
и если даже силы не равны,
и крах сулят итоги всех гаданий,
ведут вперед герои, без вины,
ведь сдавшимся не будет оправданий;
и страхом смерти их не одолеть,
они ведь знают: сила их не в теле,
над коим властны пряники и плеть, -
другие будут продолжать их в Деле;
и лаской их нельзя сложить у ног,
от скуки счастья нет для них лекарства -
ещё никто их удержать не смог,
рожденных для дорог и для бунтарства.
Гарри, сдвинув штору, понаблюдал – он делал так каждое утро – за тем, как жена садилась в служебный автомобиль; дети ещё спали, дом после ухода Онки опустел и затих; автомобиль тронулся и очень скоро скрылся из вида. Гарри в такие моменты становилось особенно горько и одиноко – и серьезным ничем не заняться, не почитать, близнецы могут проснуться в любую секунду, придется тут же всё бросить. Сидеть сложа руки тоже совсем не хочется… Проживая эти совершенно пустые и потому бесконечно долгие минуты перед пробуждением детей, бесцельно шатаясь по комнатам, Гарри почти физически ощущал, как уходит время его молодости, его жизни. Напрасно уходит, пусть каждое утро всего по полчаса, но невозвратно. Иногда в голову Гарри приходила грешная мысль о том, что зря он связал себя семьей, мог бы сейчас оставаться свободным и иметь возможность, как Онки, куда угодно пойти, делать что угодно, не спрашивая никого… Эх, почему он не родился девчонкой? Существом самостоятельным и сильным, созданным дерзать, а не быть молчаливой тенью дерзающего…
Измучив себя подобными рассуждениями, Гарри порой расстраивался и плакал.
Просыпались близнецы, тянули к папе свои пухлые розовые ручки, улыбались ясно, мятые золотые завитки расправлялись у них на головках, сияя в утреннем свете подобно солнечным лучам, тупые толстые молочные зубки показывались в ротиках, раскрытых в смехе; они были похожи на ангелов, эти дети, они смотрели на Гарри круглыми голубыми Онкиными глазами, в которых читалась безграничная и безусловная любовь…
Он тут же горячо раскаивался в давешних тяжелых мыслях, встречал их ласковыми утренними поцелуями; общение с детьми преображало его, он как будто сразу становился другим, презирающим того себя, который лишь несколько минут назад смел сожалеть о рождении своих славных малышей потому только, что ответственность за них теперь ограничивает его свободу…
Эта последовательность настроений выстраивалась каждое утро без изменений, день за днем, год за годом… Тоска, с которой Гарри провожал скрывающийся в потоке автомобиль Онки, никуда не исчезала; подобно тому, как змея скрывается под камнем от зноя, днями она пряталась и появлялась всякий раз, когда повседневные заботы оставляли сознание молодого мужчины.
Он часто задумывался: а чувствовал бы он себя более счастливым, если бы его супруга была другой, более заинтересованной в семейной жизни, если бы она имела другую профессию, скажем, адвоката, преподавателя, менеджера – профессию, позволяющую больше времени проводить дома, со своими родными? Гарри не мог сам про себя понять – завидует он Онки и её любви к выбранному ею Делу, или обижается на неё за отсутствие внимания? В чём причина этой опустошающей грусти: в отсутствии у него Дела, которое он делал бы так же преданно и радостно, как Онки, или в том, что он хотел бы каждый день видеть рядом с собой другую женщину – женщину, для которой он и его дети являлись бы главным или даже единственным предметом заботы и опеки?
– Иногда мне кажется, что их ты любишь больше…
– Ерунда, – отвечала Онки не слишком внятно, поскольку пережевывала ужин, – ты слишком ревнивый, Гарри. Их я люблю потому, что такая у меня служба. Я депутат, и любить народ, весь народ и каждого человека в отдельности, с его проблемами и чаяниями – мой долг. А любить тебя – мой выбор. Это две разные любви, ты пойми, пожалуйста…
– Но… ведь если бы у тебя была другая профессия, ты бы больше времени посвящала нам?
– Любое дело надо делать так хорошо, как только можешь. Особенно если твоё дело касается других людей. Ты всегда обязан делать своё дело с любовью к ним.
