В избе было жарко, темно и душно, из очага полз зеленоватый чад, и почти ничего было не разглядеть. Хозяин провел Даниела к столу, кивнул на скамью. Даниел сел. Хозяин поставил на стол две деревянные чарки, наполнил вонючей водкой. Выпили.
– Ты, стало быть, отец Джаники? – спросил Даниел, помолчав.
– Да. Мое имя Матьяс. Твоего не спрашиваю, потому что знать не хочу.
– И напрасно. Или тебе все равно, кто и почему пришел за твоей дочерью?
– Все равно, – сказал Матьяс удивительно равнодушно. – Раз она сбежала от тебя, значит, она твоя. Сейчас она в лес пошла, в святилище, как вернется – забирай ее и уходи.
Даниел растерялся. Забирай и уходи? Вот так все просто? Он ждал совсем не этого.
– Так ты знаешь, что Джаника была рабыней?
– Конечно. Я сам ее продал. Выдался плохой год. Мы сплавляем по Тисе лес. Прошлым летом Тиса пересохла. А потом зарядили на месяц дожди, и уже поваленный лес размок. Мы провели зиму, питаясь гнилой корой. Плохой был год.
– И ты продал свою дочь в Хорвей?
– Я продал ее проходившему мимо каравану работорговца. Куда он едет, в Хорвей или куда еще, я не спрашивал.
– Так вот он отвез ее в Хорвей, – сказал Даниел. Иштен ведает отчего, но бесстрастное равнодушие этого человека начинало его бесить. – В корчму, где она прислуживала за столом и ублажала посетителей в постели. И там ее увидел мой брат Самиел. Он увидел твою дочь, потерял голову, выкупил Джанику у корчмаря и привез домой, в наше селение. Сказал, что теперь она его жена. Хотя знал, что опозорит наш род, женившись на рабыне.
– Беда, – коротко сказал Матьяс.
У него было плоское, как лопата, лицо, белесые глаза под жидкими бровями, вялый рот. Даниел смотрел на него в упор, готовый ко всему. Лесоруб или нет, но этот мужик вовсе не обязательно дурак. И его безучастность к судьбе дочери вполне может оказаться обманом.
– Еще большая беда случилась, когда твоя дочь предала моего брата. Он выкупил ее из рабства, сделал своей женой против воли семьи, а она прожила с ним меньше года и потом бросила. Сбежала. Мой брат стал посмешищем всего селения. Всякий, кто встречал его, тыкал пальцем и кричал «позор».
– И впрямь беда, – пробормотал Матьяс, низко опуская всклокоченную голову, и вдруг смахнул что-то со стола ладонью. Даниел быстро глянул вниз. Столешница была усыпана солью, припорошившей кровавые разводы и липкие пятна жира. Похоже, до появления гостя Матьяс валял здесь мясо.
– Твоя дочь опозорила мой род, – сказал Даниел. – Но она жена моего брата, моя невестка. По закону пустоши я должен ее покарать. Отдай ее мне.
– Я же сказал, – вяло отозвался Матьяс. – Она ушла в святилище богини. Вернется, и забирай. По правде, никто тут не рад, что она вернулась.
Даниел пристально смотрел на грузного мужика перед собой, пытаясь найти подвох. Идя сюда, он ждал, что придется пролить много крови. Если Джаника, сбежав, вернулась в родную деревню (а больше податься ей было некуда), то родичи наверняка будут ее защищать. Но в этом Даниел, похоже, ошибся. Она была обузой для них, никто защищать ее не хотел, даже родной отец. Хотя нечему тут дивиться, раз уж он сам продал собственную дочь в рабство.
– Где это святилище? Далеко оно?
– Тебе туда нельзя. – Матьяс нехотя поднял голову и кинул на Даниела предупреждающий взгляд. – Слушай, человече, я верю, что ты в своем праве. Я отказался от Джаники, продав ее. И коль скоро она вошла в твой дом, у тебя теперь больше права вершить ее долю, чем у меня. В этом законы холмов и пустоши едины. Но у холмов и у пустоши разные боги. В кого ты веришь?
– В Иштена, – ответил Даниел, не колеблясь. – В Иштена, создавшего мир с помощью проклятого Эрдёга. В мать его Иштенанью и в Хадура, отца войны.
– Много богов, – задумчиво проговорил Матьяс. – И как они все уживаются друг с другом?
– Так же, как люди.
– Да… Но здесь, в холмах, все иначе. Мы слыхали про Инштена с Эрдёгом, но чтим только богиню Боссзу. Ты знаешь Боссзу?
– Нет.
– А она не знает тебя. Так что тебе нет хода в ее святилище. Дождись утра, когда вернется Джаника. А дальше делай что пожелаешь.
Даниел, нахмурившись, помолчал. Потом проговорил очень тихо:
– Если ты попытаешься убить меня в темноте, дождавшись ночи, то пожалеешь об этом.
– Знаю.
– Я не так высок ростом, но я сильнее тебя. Ты умрешь. И старуха, что там во дворе, умрет. Она ведь твоя мать? И вторая дочь твоя, девчонка, тоже умрет.
– Я знаю, – повторил Матьяс. – Всем мы умрем, человече. Все умирают.
Над столом пролетела муха. Неторопливая, жирная. Села на кровавое пятно на столе, поползла, цепляя хоботком крупинки рассыпанной соли.
– Ты можешь остаться здесь, – сказал Матьяс. – Законы гостеприимства везде одинаковы, я не убью тебя, пока ты под моей крышей. Или иди спать в поле, как собака. Мне все равно.
Он встал и повернулся к очагу, к Даниелу спиной, словно потерял всякий интерес к разговору. Движения его были по-прежнему вялыми, точно сонными. И Даниел только теперь заметил на затылке хозяина странную татуировку, пересекающую жилистую шею: прямая черта, перечеркнутая пятью короткими стежками. Словно голову отрезали и потом пришили обратно.
Даниел не был глуп, не был безрассуден. Но он шел сюда пешком много дней почти без отдыха, и он устал. Даниел вытянул из-за спины копье, зажал между коленей, упер древко в глинобитный пол. Спиной оперся о стену. Он не собирался спать. Он ждал.
2
Он был совершенно уверен, что не закрывал глаза, и все же в какой-то миг как будто открыл их. Ничто не изменилось, время не сдвинулось, жирная муха все так же копошилась на столе в кровавом пятне, присыпанном солью, а широкая спина лесоруба Матьяса, отца Джаники, сгорбилась впереди, заслоняя очаг. Ничего не изменилось, и в то же время изменилось. Даниел застыл, сжимая руками древко копья, упертого в землю меж его ног.
На столе перед ним стояла каменная статуэтка. Похожая на ту, что валялась на дороге перед избой, и Даниел поначалу решил, что это та самая. Хотя если бы Матьяс вышел из дома и вернулся, Даниел заметил бы это даже сквозь зыбкую дрему; он провел годы, охраняя семейный солончак, и спал очень чутко. Но через миг он понял, что статуэтка не та, другая. Больше размером и выглядит немного иначе. Там, на дороге, был просто грубый кусок камня в виде человеческой фигуры. В этой статуэтке тоже угадывались людские черты, но уже
