Даниел расцепил пальцы левой руки и провел ладонью по глазам. И вдруг понял, что не хочет больше ждать.
– Когда, ты сказал, вернется твоя дочь?
Матьяс не ответил. Он все так же стоял у очага, с чем-то возился – в полумраке и чаду Даниел не мог понять, с чем именно. Даниел поднялся, вскидывая копье.
– Эй! Лесоруб! Говори, когда вернется твоя дочь!
Матьяс обернулся. Даниелу снова бросилась в глаза татуировка на его шее, хотя раньше ему казалось, что она проходит только сзади, под затылком. А теперь он увидел, что она есть и спереди. Точно посередине горла.
– А, ты проснулся, человече, – дружелюбно сказал Матьяс. – Погоди маленько, и я дам тебе отменной кровяной колбасы.
– Я спросил, где твоя дочь.
– Какая дочь? Да тебе, видать, приснилось чего? С дороги притомился, вон как сладко продрых, целую ночь и половину дня.
– Да что ты мне… – в бешенстве начал Даниел и внезапно осекся.
Когда он вошел в деревню, солнце уже почти касалось вершины холма, сползая вниз. А сейчас оно поднималось к зениту: близился полдень. Остаток дня, вся ночь и еще половина дня. Вот сколько Даниел просидел на скамье, прислонясь к стене спиной и не закрывая глаз.
Но как такое возможно?
Даниел шагнул вперед и вскинул руку с копьем. Несильно – пока что несильно – ткнул острием в шею лесоруба. Прямо под татуировкой.
– Что за игру ты затеял? – сказал Даниел тихо, с шипящей в голосе угрозой смерти. – Ты чем-то меня опоил?
– Что ты, что ты! Мы ж вместе пили и ели… ты гость в моем доме… шел мимо, попросил крова… смилуйся, на мне двое малых детишек!
Даниел медленно повернул голову. Кто-то копошился в углу у очага. Дети. Двое, как и сказал Матьяс. Одного возраста, близнецы, едва научившиеся ходить, голые и грязные, как новорожденные крысята. Они дрались за ломоть кровяной колбасы, свирепо и молча. Даниел был совершенно уверен, что, когда он входил в избу, никаких детей здесь не было.
– Джаника, – сказал он. – Мне нужна Джаника. Где она?
– Так ты за Джаникой пришел? Тогда тебе не к нам надо, а в соседний дом, тот, что напротив. Там соседка моя, старуха Тодора, это у нее была дочь Джаника. Да только девицу эту в рабство продали в минувшем году… плохой выдался год… засуха, а потом…
– Джаника не твоя дочь?
– Моя? Помилуй, человече, у меня дочерей не было никогда. Была жена. Только померла она в минувшем году… плохой был год…
Он говорил что-то еще, но Даниел уже убрал копье от его горла и отступил. Он понял, что здесь обман, хитрый, изворотливый обман. Этот человек смекнул, что не сумеет одолеть Даниела силой, и решил смутить его разум. Но Даниел был не из тех слабовольных, суеверных дураков, кого можно легко смутить. Он кинул взгляд на детей, дерущихся в грязи. Колбаса, за которую они дрались, лопнула, кровянка выползла из бычьей жилы и заляпала не по-детски свирепые лица мальчишек. Можно было убить одного из них, это бы точно развязало Матьясу язык, но так далеко Даниел пока не хотел заходить.
Он отвернулся от трясущегося лесоруба и молча вышел из избы.
Улица оставалась все такой же пустынной. Напротив плетня стояла другая изба – выбеленная известью, с покатой крышей, а в тесном дворике сидели девочка и старуха. Те самые девочка и старуха, которых Даниел видел вчера во дворе дома Матьяса. Те самые… или не те самые? Даниел резко обернулся, окинул взглядом избу, из которой только что вышел. Она была точно такой же.
Все избы в этой проклятой деревне выглядели одинаково.
Даниел пошел вперед. Миновал один плетень, потом другой. Старуха подняла на него глаза – оба глаза, их было два, круглые, с тяжело нависающими веками без ресниц. Два целых, цепких глаза. А вот что у старухи было одно, так это рука. Но она и одной рукой проворно крутила веретено, так что знай тарахтело колесо: тук, тук, тук.
Даниел отступил на шаг и сделал пальцами рожки, отгоняя нечистую силу.
– Защити, Иштен, – сказал он пересохшими губами. – Огради, Иштенанья.
– Ты за Джаникой пришел? – спросила девочка, сидящая у старухиных ног и ковыряющая колышком землю. Голос у девочки был такой же звонкий, пятки такие же грязные. Только волосы ее были теперь не рыжие. Черные.
– Да, – сказал Даниел. – Да, я… я пришел за Джаникой.
– Это моя сестра. Бабуля, слышь? Этот вот длинный пришел за Джаникой.
Старуха что-то прошамкала, остервенело стуча веретеном. Веретено подскакивало вверх-вниз, будто живое. Тук, тук.
– Джаника моя сестра, – сказала девочка. – Бабуля продала ее в рабство в прошлом году. Плохой был год. Но Джаника сбежала из рабства и вернулась домой. Сейчас она в святилище богини. Так ты за ней пришел, да? Ты ее муж?
– Где это святилище? – спросил Даниел.
Он ждал, что ему снова скажут, будто чужим туда хода нет, но девочка охотно указала рукой дорогу – прочь из деревни, туда, откуда пришел Даниел.
Скорее всего, девчонка лгала. Скорее всего, все здесь лгали ему. Но Даниел повернулся и зашагал. Он не мог выдержать больше взгляд старухи, двуглазой однорукой старухи, и не мог забыть, как вчера (неужели и правда вчера?) на него пялилась ее пустая глазница.
Когда Даниел проходил мимо плетня, что-то захрустело у него под ногами. Он опустил голову и увидел что-то белое. Соль. Тут тоже повсюду соль, как на солончаке. Это странно… Даниел пошел вперед, выставив перед собой копье, хотя никто не собирался на него нападать. Не считая единственного двора с девочкой и старухой, деревня выглядела совершенно пустой. Даниел снова сделал рожки свободной рукой. Соль хрустела у него под ногами.
И вдруг перестала хрустеть. Даниел понял, что уже прошел то место, где чуть не сломал ногу накануне, споткнувшись о каменную статуэтку. Теперь там не было статуэтки. Там была яма, укрытая дерном, присыпанным сверху солью. Если здешние жители вправду усыпили его на целую ночь, то легко могли успеть вырыть здесь эту яму. Даниел ощутил, что падает, и вскрикнул от ярости, а через миг – от нестерпимой боли. Яма была неглубокой, но она не была и пустой. Дно ее утыкали остро заточенные еловые колья. Два из них пронзили тело Даниела: один проткнул бедро и вышел из плоти вверх, выдрав клок мяса, второй впился под ребро и засел глубоко внутри, раздирая нутро. Даниел дернулся, понял, что насажен, словно баран на вертел, задергался сильнее и завыл, задрав перекошенное лицо к небу. Пальцы разжались, копье выпало из одеревеневшей
