— Это я пришел говорить с Тобой. Я — непримиримый враг Отца Твоего. Я — тот, которому имя…
— Сатана! — скорбно договорил за него Учитель, — и Ты мог бы умолчать о своем имени. Только зло и неправда одеваются с такой пышностью. Истина и любовь прекрасны сами собой и не нуждаются в украшениях.
Тот коротко и сухо рассмеялся, и золотые кисти его сапфирного пояса мелодично зазвенели, как песни малиновок.
— Ты прав, как и всегда, Учитель, — проговорил он, наконец. — Но дело не в этом. Дело в том, что я пришел к Тебе. Что делать! Когда небо молчит в ответ на твои муки, надо же заговорить хоть преисподней. Если любовь стала глуха, за нее попробует откликнуться зло. И вот я пришел к Тебе…
— Чтоб искушать Меня, как и тогда в пустыне. Хлебом? Властью? Чем еще?
Тот шевельнулся как огненное пятно зарева.
— О, нет, я не любитель повторять зады. И, кроме того, за эти три года со мной произошла некоторая неприятная перемена.
— Какая?
— Однажды в эти три года я застал себя за очень грустным занятием.
— Каким?
— Я любовался красотою души Твоей, о Сын Человеческий!
— Ты лжешь и издеваешься! — скорбно вырвалось из уст Учителя.
— О, если бы это было так, — со стоном проговорил тот, и испуганные пеликаны с шумом сорвались с своего места и пересели дальше. — Впрочем, спешу оговориться, — заговорил он через минуту снова, беспокойно сверкая пламенными очами, как двумя молниями. — Спешу оговориться. Истине Твоей я не поклонился, ибо я не верю ей. Я залюбовался лишь Тобою, как чистейшим образом. Как прекрасным лучом еще невиданного мною солнца.
— Но ты не веришь Мне, когда Я говорю: се сбудется все полностью от альфы до омеги?
— Да, не верю. Твои выводы неверны, ибо обо всем Ты судишь по Себе, а мир — не Ты. И Ты — не мир. Ты смотришь на дикого нумидийца, готовящего железные гвозди для Твоих ног, и думаешь: Я — это он. И он — это Я. Ты несешь ему царство любви, а он готовит Тебе железные гвозди! Ужели Тебе еще не ясна Твоя ошибка?
— И что же Дальше? — спросил Учитель скорбно, не поднимая ресниц.
Они стояли друг против друга — оба на зеленых выступах, врезавшихся в опаловую грудь озера, обрамленного, как венком, цветущим кустарником олеандров. И они вырисовывались в прозрачном воздухе как два непримиримых контраста. Один из них был безоблачный день. Другой — грозно ненастная ночь.
— Что же ты скажешь дальше? — повторил Учитель в глубокой задумчивости, переплетая свои слова как цветы.
Тот отвечал, будто выбрасывая молнии:
— На земле пет лавра, достойного Тебя, а Тебе готовят бичи и гвозди! Слушай! Если небо молчит, то я протестую против такой несправедливости! Я протестую! Я обещаю Тебе вот что…
— Что?
— Поддержку!
— Ты — Мне?
— Ты удивлен? — вскрикнул тот в пурпуровых одеждах, заколебавшись, как язык пламени. — Но я уже сказал Тебе. Была минута, когда я залюбовался цельностью Твоей красоты. И я хочу спасти Тебя от самого себя. Минуту назад Ты подумал: «А если позвать пять тысяч ангелов, дабы они не выдавали Моего тела на муки?»
— Это был минутный крик немощной плоти, а не духа!
— Это все равно. Не упрекать я пришел Тебя, а обещать к Твоим услугам всю мою власть.
— Какую?
— Обещаюсь и клянусь…
— Чем? Моей истиной?
— Моим неверием в мечту Твою и моим искренним благоговением перед Твоею красотою!
— Которую ты стараешься запятнать?
— Которую я желаю сберечь как зеницу ока!
Они переговаривались, как рев сокрушающего урагана и дыхание живительной прохлады. Как плеск освежающего дождя и грохот смертоносной лавины.
— Обещаюсь и клянусь, — повторил тот, сверкая драгоценными уборами, — вот по единому знаку Твоему я пошлю не пять тысяч робких ангелов, а миллионы миллионов моих слуг, беспощадных, как самум пустыни, да отстоят они Тебя, чтобы не выдавать тела Твоего на позор и пытки. И что устоит перед копьем и мечом моих несметных сил?
— А что ты потребуешь взамен?
— Ничего. Я желаю только сберечь Тебя, как лучший цветок вселенной.
— Но против кого Я направлю копье и меч несметных сил твоих?
— Против тех, которые посягнут на Тебя!
Тот выбросил слова эти, как кипящую лаву, весь содрогаясь от беспредельного гнева. И будто ураган дохнул на тихую поверхность озера. Оно на минуту вскипело, но успокоилось вновь. Лицо Учителя оставалось светлым и безмятежным. Тот, еще содрогаясь, как тяжелое море под дыханием бури, сказал:
— Ты — прекрасный цветок, ошибкой выросший на дне безнадежной пропасти. И вот я хочу стать на страже перед Тобою с копьем и мечом моим. Да не упадет на Твою чистейшую голову ни один камень надвигающейся лавины! Пойми меня. Я тот, который никого никогда не любил. И вот я прошу у Тебя ныне: дай мне быть стражем у ног Твоих!
Учитель отвечал:
— А Я снова и снова скажу тебе: меч и копье разрубают кости и тело, но нс побеждают мысли. Мысль может быть побеждена лишь мыслью. Истинно говорю Тебе, Я — Царь мысли! И единый победитель ее!
— Но в их руках уже блестят приготовленные для Тебя гвозди.
— А в Моем сердце уже приготовлены для них любовь и прощение.
— Безумец! — воскликнул тот в муках и горе. — Вот я хорошо вижу: с веселой песней они уже плетут те бичи, которыми они будут истязать Твои неповинные плечи!
— Не ведают бо, что творят. Я в них, и они во Мне. Если бы они не ждали Меня так жадно, как Я мог бы прийти к ним?
И Он повторил ясно и с твердостью, будто переплетая благовонные цветы:
— Я в них, и они во Мне!
В бесконечной тоске тот воскликнул, словно выбросив сноп пламенных искр:
— И тот нумидиец с дрекольем и гвоздями в руках — он
