— К вам именно обратился Пилат с этим приказанием? — спросил профессор.
— Да, ко мне.
— Вы помните подлинные слова его?
— Да, помню. Пилат сказал: «I, miles, expedi crucem!»
— Переведите по-русски.
— Иди, воин, приготовь крест, — выговорил Марк твердо.
— Удивительно, — опять вздохнул ассистент и покачал головой, — до чрезвычайности удивительно…
Как будто его начинала охватывать жуть. Он нервно и зябко стал потирать руки.
— Я передал приказание Пилата другому центуриону, Каю-Ксенофонту-Папаверу, — между тем, продолжал Марк, — полуримлянину, полуэллину, подошедшему еще с тремя кватернионами ввиду того, что у дворца Пилата собиралась тысячная толпа. А сам пошел играть в кости. Мне хотелось отыграться хоть сколько-нибудь. Но вскоре уже я получил приказ Пилата идти за город, на лобное место, и привести в исполнение смертный приговор над тремя осужденными. Я захватил кватернион и тотчас же отправился. Когда я пришел туда, там уже лежали на земле три креста. Один побольше и два поменьше. Стояли трое осужденных. И толпились любопытные. Много было женщин с покрасневшими от слез глазами. Я распорядился, чтобы воины потеснили зевак, и те отодвинули их древками копий. В тот момент у одной женщины подкосились ноги, и она с плачем упала на землю. Я подошел к ней, бережно поднял ее с земли и отвел в сторону.
— Казнят кого-нибудь из близких тебе? — спросил я ее.
— Закону надо подчиняться. Что делать? Закон всегда должен быть исполнен.
Но она не ответила мне ни звуком. Тогда двое воинов схватили за локти одного из осужденных и положили его на самый длинный крест. Один из воинов взял молоток и гвоздь и высоко замахнулся, чтобы прибить правую ладонь Осужденного к поперечной перекладине креста. И вдруг повалился на землю…
— Почему? — спросил, затаив дыхание, ассистент.
— Его поразил солнечный удар, — строго и даже с гневом проговорил тот, кто называл себя Марком Бешеным. — Было очень жарко, — пояснил он затем уже более спокойно. — Тогда я заступил его место, взял молоток и гвоздь и одним ударом прибил правую ладонь Распластанного на кресте. Но тоже тотчас же упал наземь.
— Отчего? — спросил профессор тихо и скорбно, тоже как будто начиная зябнуть.
— Меня поразила красота глаз Осужденного, — потупясь и едва слышно проговорил Марк. — Их необычная ясность и кротость, удивительное выражение Его губ, самый тон Его голоса, когда Он сказал мне: «Не ведаешь, что творишь»…
Марк замолк и отвернулся. И по его внезапно задергавшимся плечам профессор и его ассистент поняли, что он плакал.
— Мы бредим? — спросил ассистент профессора.
Тот молчал. Ассистент пожал плечами.
Между тем, уже оправившись, Марк повернулся лицом к профессору и, как-то весь сгорбившись, продолжал:
— Когда я очнулся, на лобном месте уже вздымались три креста. Воины попросили у меня разрешения поделить между собой, согласно обычаю, одежды Осужденного. Я разрешил им это. Тогда воины разделили на четыре части Его верхний плащ, а об Его рубашке, сотканной без швов, метнули жребий. А потом все мы сели завтракать и пить вино, так как солнце достигло полдня, и мы ощущали голод, жажду и усталость. А затем мы опять играли в кости… Хорошо помню, к вечеру того же дня я шел мимо гробницы Давида. Как вдруг от стены отделилась какая-то тень и приблизилась ко мне. Я увидел близко-близко черные пылающие глаза и короткую черную жесткую, курчавую бороду. Незнакомец схватил меня за руку и гневно крикнул мне в лицо:
— Это ты гвоздем пробил правую руку Учителя? Ты? Знай же! Тысячу раз ты будешь умирать и тысячу раз возрождаться вновь к этой жизни, чтобы в слезах кровавых оплакивать каждый раз свой страшный грех… Ты слышишь?..
И, зарыдав, незнакомец пошел от меня прочь, а сопровождавший его юноша, которого я только что заметил, голубоглазый и белокурый, спросил меня:
— Ты знаешь, кто наложил на тебя наказание это, Марк центурион?
Я вызывающе ответил, придерживаясь за рукоятку меча:
— Нет, не знаю. Кто?
— Симон Ионин, прозванный Камнем, тот, кто скоро будет пасти овцы Его…
И юноша скрылся за углом. А я упал наземь, — вдруг закричал Марк с яростью, сразу и нежданно исказившей все его лицо в одну страшную маску, в одну яростную судорогу, — и стал плакать и биться об острые камни… Я! Марк центурион! Стал биться… биться и кричать! Вот так… — приговаривал он, — вот так… вот этак… И выть, как взбесившийся пес!.. Я!.. Я!.. Центурион Марк Бешеный!..
Марк завыл и, упав на пол, забился, словно в конвульсиях. Его лицо сделалось багрово-красным, а на его губах появилась пена. Из рассеченной брови поползла кровь.
— У-у-у… — выл он, — у-у-у… — и бился еще яростнее.
Его родители заплакали, прикрывая глаза, скорбно вздрагивая. А профессор понял, что больного властно охватывает жестокий и буйный припадок, что он может сейчас раскроить себе череп о доски пола.
Он позвонил смотрителю и, когда тот вошел, коротко и тихо приказал:
— Четырех служителей и смирительную рубашку… Скорее…
Это гипноз?
Рослый уфимский помещик рассказал мне нижеследующее:
— Старые пчелинцы, всю свою жизнь изжившие в лесу, почти в полнейшем уединении, как добровольные схимники, как какие-нибудь индусские факиры, всегда производили на меня впечатление людей, знающих то, о чем обыкновенные смертные даже и не подозревают.
Природа богата тайнами, и, очевидно, эти тайны разгадываются лучше при том огромном напряжении воли человека, какое только может дать полное уединение, жизнь в лесу, где-нибудь на берегу светлого источника, с глазу на глаз с природой, в долгих и задушевных беседах с нею.
Но пчелинец Сергей, живший на пчельнике моем в лесных дебрях Уфимской губернии, порою производил на меня прямо-таки жуткое впечатление.
Это был человек 52 лет от роду, тонкий и высокий мордвин, с молодости обрекший себя на уход за пчелами, на уединенную жизнь в лесу, оставшийся, вероятно, в силу этого холостяком. Его подбородок и губы были, кроме того, совершенно голы, как у скопца, а белокурые волосы на полове всегда до глянца умащены деревянным маслом. Но особенно поражали в нем его глаза. Белесовато-серые, они всегда оглядывали беседовавшего с ним человека холодно-насмешливым и высокомерным
