Доктор и мичман поспешно вышли.
Дверь едва затворилась за ними, как до них долетел тоскливый вой больного:
— Иисус, сын Бога живого! Смилуйся надо мною ради милосердия Твоего! Иисус, Иисус! Сын Божий!
Доктор болезненно поморщился.
— Идемте отсюда, — сказал он своему гостю, — сейчас Измерай будет плакать и выть, как подстреленный волк! Это будет ужасно!
— Замкни его на ключ, — кивнул он сторожу на комнату, где уже зазвучал, как труба, плач Измерая, медленный и гулкий.
Мичман спросил доктора:
— В самом деле, откуда у больного эти лишаи на ладонях и на ступнях ног?
— Откуда? Вызваны, вероятно, напряженной работой его воображения. А, может быть…
— Что может быть?
— Может быть, он и впрямь был ранее Измераем!
— Доктор, что вы говорите!
— А что же? Разве мы много знаем о человеке? Кто он? Откуда? Куда он идет? Разве все эти вопросы до глубины освещены наукой? О, это еще когда-то будет!
— Как же вы его лечите, в таком случае? Измерая?
— Очень просто. Пытаюсь убить в нем память прошлого и воскресить память настоящего. Затушевать в нем Измерая и восстановить Нуралимбека! — воскликнул доктор.
И они расстались. Мичман более не встречался ни с доктором, ни с Измераем… Где-то сейчас он?
Жив ли еще?
Марк Бешеный
Профессор-психиатр вместе со своим ассистентом долго и внимательно оглядывали больного — черноглазого, черноволосого и смуглого юношу. А потом профессор обратился с вопросами к его родителям, совершенно простым по виду людям, которые стояли тут же, в кабинете профессора, в скорбных позах.
— Вы русский?
— Русский. Я простой рыбак из Овидиополя. Неграмотный. Мне 46 лет. Жене — сорок. Сыну Марку двадцать два исполнилось осенью.
— Сына вашего, вот этого самого, зовут Марком?
— Да. Он у нас один. Марк.
— А вас как зовут?
— Меня зовут Федор Румынов.
— Почему Румынов? — поинтересовался профессор, вдруг оживившись, точно находя какую-то нить.
Рыбак пожал плечами.
— Да мой дед был румын, родом из Бендер. Хотя уже очень обрусевший румын.
Профессор и ассистент переглянулись.
— Странно, — прошептал ассистент.
— А ваш сын Марк грамотен? — опять спросил рыбака профессор.
— Чуть-чуть умеет читать и писать.
— По-русски?
— Только по-русски. Он обучался в школе один год.
— А по-латыни он никогда не учился?
— Никогда в жизни.
— И по-румынски он тоже не умеет ни говорить, ни читать?
— Тоже. Да и мой отец не знал уже по-румынски. Не знаю и я.
Профессор повернулся к Марку.
— Подойдите сюда поближе.
Тот подошел. Сухо и резко блеснули его черные выпуклые глаза.
— Не переведете ли вы мне латинского выражения: terra incognita? — спросил профессор мягко и ласково.
— Неведомая земля, — сразу же ответил Марк.
Губы его дрогнули, и ярче вспыхнули глаза.
— А что такое римляне называли словом hasta? — вновь спросил профессор.
— Длинное копье.
— A gladius?
— Короткий меч.
— Кто вы такой? — громко спросил ассистент.
— Я уже говорил вам, — ответил больной, — вы не верите. Я — римский центурион Маркус-Фуриус-Фуриозус. По-русски: Марк-Фурий-Бешеный. Тот, кто первый вбил гвоздь в правую руку Христа Спасителя.
Марк замолк и понурился. Как-то осунулось сразу его смуглое лицо и нервно заморгало.
Его мать вскрикнула:
— Ты — сын наш, рыбак из Овидиополя! Побойся Бога! Ты сошел с ума! Бедненький мой, бедненький! Какой ты римлянин! Ты — сын мой, рыбак Марко!
Она заплакала. Марк пожал плечами.
— Я тот, кем называю себя. Я — Марк-Фурий-Бешеный, римский центурион, — повторил он, повышая голос, гордо выпрямляясь, как орел, окидывая всех надменным взором.
— Кто управлял Палестиной в то время, когда вы были центурионом? — спросил ассистент.
Марк усмехнулся.
— А вы не знаете этого? — спросил он. — Ну конечно же, прокуратор Понтий Пилат.
— Где он жил?
— Как где? В Кесарии. А перед Пасхой он переехал тогда в Иерусалим… В тот памятный год…
— Марк-Фурий-Фуриозус, расскажите нам все, что вы видели тогда, — проговорил мягко профессор, приготовляясь слушать.
Глаза Марка сразу потухли, и зеленой бледностью покрылись его щеки. Некоторое время он не мог произнести ни единого слова. Жуткое волнение, видимо, охватывало его, сковывая язык.
— Вот как это было, — наконец, выговорил он сухо. — Пилат, как говорили, боялся возмущения на Пасху и вызвал к себе во дворец меня, с тремя кватернионами…
— Что значит кватернион?
— Стража из четырех воинов.
Профессор и ассистент снова переглянулись.
— Удивительно, — прошептал ассистент.
— Я был во дворе дворца, — продолжал Марк.
Но профессор вновь перебил его.
— Скажите нам, пожалуйста, где был расположен этот дворец и каков был вид его? — мягко спросил он.
Губы Марка с презрительной надменностью улыбнулись. Он чувствовал, что ему все еще не доверяют, и это раздражало его, видимо.
— Дворец этот, — тем не менее, отвечал он, стараясь быть спокойным, — был расположен в верхней части города, к юго-западу от Храмовой горы. Между двумя дворцами из белого мрамора, из которых один назывался Кесареум, а другой — Аргипеум, находилось открытое пространство, откуда открывался вид на весь Иерусалим. Это пространство было вымощено богатой мозаикой и украшено великолепными фонтанами, которые чередовались с аллеями. Тут же вздымались колонны из разноцветного мрамора и скульптурные портики…
Ассистент на ухо и по-французски спросил профессора:
— Вы прочли описание этого дворца у Иосифа Флавия? Этот рыбак из Овидиополя говорит так, точно он был завсегдатаем этого дворца. — Глаза ассистента вспыхнули.
— Когда привели к Пилату Христа, — между тем, продолжал Марк, — я не знаю. Мы, воины, не интересовались ни политикой, ни философией и в тени колонн играли в кости. Мне не везло. А тут Пилат отдал приказание приготовить
