– Уходите и не возвращайтесь.
– Ага, да? А ты побежишь к мусорам.
– Могу, да. Ничего не буду обещать, – согласилась я. – Но, с другой стороны, чего вам терять? Вас и так поймают – за ваш чертов героин.
– Тише ты!
– Зачем же тише? Что смотрите, словно в город цирк приехал! Я плевать хотела на вас. Плевать. Слышите? – Я рассмеялась. Истерика, нервная реакция непредсказуема. Я хохотала в голос, а хмырь озирался.
– Если твой муж не отдаст долг, мы его грохнем. Найдем – и грохнем.
Вы хотите найти его и убить? Да я сама его убить готова.
– Да ищите. Ищите! Хоть с фонарями!
– Вот чумная! Да не ори ты! – прошепелявил хмырь, озираясь. Из соседнего подъезда вышла парочка. Они смеялись, разглядывая что-то в телефоне. Я повысила голос, и парочка посмотрела в нашу сторону.
– Я не собираюсь никому возвращать никаких денег, хотя бы потому, что у меня их нет. И мне самой их мало. Как вы правильно заметили, у меня дети. И я не торгую героином, чтобы их кормить, – парочка теперь смотрела на нас с опасливым вниманием.
Вы проходите по делу как свидетели.
– Пойдешь в мусарню – урою, – процедил хмырь так, чтобы его услышала только я. А затем – о, да! – он развернулся и побежал, буквально понесся прочь по дорожке. Страх. Адреналин.
– Возвращайся к себе в Краснодар! – крикнула я вдогонку. Он задергался так, словно споткнулся, а затем обернулся и посмотрел на меня с ненавистью. Мы смотрели друг на друга, и я вдруг испугалась, что вся эта неконтролируемая злоба сейчас обрушится на меня, что он вернется и докончит то, что начал, – задушит меня к чертовой бабушке. Хмырь стоял – кулаки сжаты, и сам весь как сжатый кулак. И вдруг он с размаху ударил ногой стоявшую рядом с ним мусорку. Та подалась и заскрежетала, но выстояла – была вкопана. Хмырь ахнул от боли, а потом развернулся и быстро пошел прочь хромая.
Значит, я угадала. Он из Краснодара. В этом Сережа не соврал, он был именно там в «командировке». Вся эта история началась там. Вот только что за условия сделки, что за люди и что теперь делать – это был большой комплекс вопросов. Но отвечать на них я не собиралась. Я бежала домой.
Глава седьмая. Большие деревья
Странное чувство не отпускало. Чувство, что что-то было не так. Хотя, казалось бы, что могло быть «так» в моей ситуации? Мне угрожали, меня практически пытались убить, моего мужа ищет полиция. Я в опасности. Любые чувства в такой ситуации не только возможны, но и нормальны. Я же психолог, я же знаю, как люди реагируют на травму. Первый этап – шок, который выступает как сильное обезболивающее. Сначала, вернувшись домой, я не чувствовала ничего. Я тупо сидела в углу на кухне и слушала Фаины истории о ее обожаемом бадминтоне, о том, как она научилась подавать воланчик «точно в край по линии», как хочет, чтобы и я пошла с нею однажды. Я кивала и обещала пойти. Как только – так сразу. Бадминтон для меня был чем-то далеким, размытым. С акварельных картинок про лето на даче, которые так любит моя мама. Но Фая играла в какую-то другую игру, где люди годами тренировались, чтобы бить «смеш» и подавать точно в край. Я отвечала невпопад: «Да, Фая, точно в край. Это прямо про меня». Она смотрела на меня с беспокойством. «Извини, для меня. Пойдем, обязательно».
Что-то было не так.
Меня никогда в жизни никто пальцем не тронул. На меня никогда не наезжали. Мне никогда не угрожали убийством. Вторая стадия – все эмоции, заблокированные шоком, вдруг наваливаются на тебя разом. Когда Фаина уехала домой, я вдруг их почувствовала. Эмоции чуть не раздавили меня. Держась из последних сил, я уложила детей спать и забралась в обжигающе горячую ванну, где долго и тихо, почти беззвучно, выла, кусая кулаки и губы. Я прокручивала в голове тысячи сценариев того, что могла бы – но не сделала этому хмырю. В моих фантазиях я наносила ему ответный удар, я убивала его, я сбрасывала его с крыш, я ставила ему ногу на грудь, давила его, как букашку.
Я чувствовала себя слабой, беспомощной, бесполезной. Затем подобрался страх. Следующий этап.
Что, если они вернутся? Что, если завтра они решат украсть детей, чтобы заставить меня вернуть деньги? «Что, если…» роились у меня в голове, как спятившие шершни, и жалили, жалили до крови. Я провертелась всю ночь без сна, как грешник на вертеле, подгоняемая страхом. Потом я застыла. Я превратилась в лежачий камень. Я купалась в жалости к себе. Я не подходила к окнам и не отвечала на звонки, даже на звонки Евгения Ивановича и Майи. Я встретила утро в ожидании конца света. Утром начался следующий этап. Ярость.
Я ненавидела Сережу. Я хотела призвать его к ответу. Я хотела плюнуть ему в лицо. Я захотела, чтобы Сережа нашелся, у меня были к нему вопросы, потому что он втравил нас во все это.
И потому, что было что-то не так.
Мы с детьми проспали весь день. Когда мы не спали, мы смотрели мультики, такое море мультиков, что уже сам Вовка сказал, что это совершенно непедагогично и что нужно идти гулять. Потому что воздух – это педагогично.
– Категорическое нет, – ответила я, включая в сотый раз «Дашу-путешественницу» для Василисы-сплюшки.
– Что это такое – катега-ли-и-ческое, – на всякий случай уточнил Вовка, хотя по выражению его лица было ясно, что суть он и без того уловил.
– Это значит – никогда, – ответила я. – Значит, мы будем сидеть тут, пока что-нибудь не переменится.
– Что пелеменится?
– Пока не переменится ветер, – усмехнулась я. – Или пока не прилетит Карлсон. Или пока не вернется твой папа.
– Калсон? – расплылся в улыбке Вовка. – Давай смотлеть Калсона.
Я включила «Калсона», а сама вышла на кухню и – впервые за долгое время – позвонила его друзьям, спрашивала, не появлялся ли он. Я позвонила на его бывшую работу, какой бы условной и сдельной она ни была, они могли что-то знать. Он мог появиться, мог попытаться занять у кого-то денег, попросить у кого-то переночевать. Но нет. Никто ничего не знал. Я кивала и вешала трубку. Все, конечно, решили, что Сережа меня бросил и я пытаюсь его вернуть. Еще бы, двое детей. Как она одна их теперь потащит!
Мне была нужна
