– Наконец-то ты пришел, – улыбалась я. – Дедушка!
– Что? – вытаращился на меня Капелин в непритворном возмущении. – Какой это я дедушка. Мне даже и сорока нет! Мне тридцать шесть!
– А я думала, тебе две тысячи лет и ты обычно прилетаешь на оленях, – расхохоталась я. – Ты с ума сошел? Ты с чего это решил вдруг организовать у меня склад детских вещей?
– С того, что ты решила организовать у себя склад детей, – пожал плечами он. – Ах да, совсем забыл, – и он достал из кармана какую-то мелкую ерунду в цветастой упаковке. – Крутыши для крутыша.
– Что это? Чего еще ты приволок?
– Это же он! – завопил Вовка. – Это Клутыш! Клутыш! Я так его хотел!!! – и мой сын, вцепившись в пластиковую ерунду, унесся прочь.
– Его давали на сдачу, – извиняющимся тоном сообщил мне Капелин. – Это крутыш, он вертится и перекатывается по столу. Единственное, не знал, что у тебя кот. А то бы я и ему что-нибудь привез.
– Герман Алексеевич, что вы себе позволяете! – повысила голос я. – К тому же это не мой кот, и вы мне его можете испортить. А мне потом отвечать. Хотя детей моих портить тоже нехорошо. Безответственно.
– Я ужасный человек! Я не говорил, что безответственность – это мое второе имя? – спросил он, прищурившись, и улыбнулся, тряхнув своей богатой шевелюрой. Мы стояли в коридоре посреди десятка пакетов, которые он принес мне явно в благотворительных целях. Вот оно что бывает, когда выходишь из дома в растрепанных чувствах и в ужасной дешевой шапке. Старые добрые знакомые твоего отца начинают испытывать чувство мучительной жалости к тебе и твоим детям.
– Ты же понимаешь, Герман, что я должна буду отдать тебе деньги за все, что я решу оставить? – спросила я тихо и строго. Он помолчал немного, а затем кивнул. Хоть это меня и удивило. Впрочем, все выяснилось довольно скоро. Вещей было много, они были отличного качества – многие как раз из тех, которых не хватало моим детям «до зарезу». Комбинезон на Васе был просто восхитителен. Ослепительно-белоснежный, с двумя густыми полосками – синей и красной, под цвет флага.
– Красота! – улыбался Герман.
– Хорош, конечно, но маркий, – сомневалась я. – Почем?
– Двести рублей, – невозмутимо ответил Герман.
– Не ври, пожалуйста.
– Я не вру. Я же сказал, там была ликвидация. Им было дороже все держать на складе, чем отдать мне. Они вообще все продавали за копейки.
– Врешь и не краснеешь, – завелась я. – А джинсы почем?
– Сто рублей три пары, – невинно парировал Герман.
– Три пары, значит! Я так понимаю, что за все, что ты принес, больше тысячи не набрать? А хурма?
– Ну, это же к чаю! – развел руками он. – Ты же напоишь меня чаем? Твоя мама всегда поила меня чаем.
– Она всех поила чаем, – злобно парировала я. – У нас дома был проходной двор из аспирантов. Она не всех в лицо-то помнила.
– Ну, меня-то помнила, – улыбнулся Герман.
– Самоуверенный ты! Проходи уж, аспирант, – проворчала я, совсем как когда-то мама. Это было так здорово – на один вечер забыть обо всем: о Сереже, о проблемах, о следствии, о том, что ко мне хоть сейчас могут вломиться с обыском. Я почему-то не сомневалась, что даже если такое бы и случилось, Герман Капелин с невозмутимым видом разъяснил бы полицейским и этому ужасному следователю Максиму Андреевичу, что нехорошо беспокоить молодую мать по таким вот пустякам. И выпроводил бы всех в шею.
И мы пили чай и ели мамино сливовое варенье из моих стратегических запасов – страшная ценность, но чем еще я могла отплатить за такой подарок, за один вечер мирной жизни посреди развернувшейся вокруг меня войны. Мама выращивала сливы на даче, лелеяла их как могла. На нашей земле ни черта не росло, и выдавить из этого суглинка урожай было практически подвигом, но мама совершала его – из года в год. Сливовое варенье безумно любил наш папа. И Герман, как я помнила, тоже.
– Мама от вас с папой варенье даже прятала, – смеясь, я подкладывала Капелину в тарелочку еще и еще.
– Ты хочешь, чтобы я заполучил диабет – и прямо сегодня вечером. Если так, то не выйдет, у меня не такой обмен веществ.
– Не такой? А какой?
– Твоя мама всегда про меня говорила: не в коня корм!
– А точно, ты очень, очень похож на коня! – кивнула я, и Герман состроил страдальческую гримасу.
– Я и сам знаю, что я страшный, как незнамо что. Иногда случайно ночью увижу отражение самого себя в зеркале, так от страха кричу. Однажды чуть заикой не остался. Даже жена от меня ушла, потому что я страшный.
– Ничего ты не страшный, – возмутилась я. – Постой, как жена ушла? Я не знала даже, что ты был женат.
– Был, – с покаянным видом поделился Капелин. И зачерпнул еще одну ложку варенья. И надо признать – до меня не сразу дошло. Сразу я продолжала глупо смеяться над старыми добрыми временами, над новыми недобрыми, над тем, каково это – растить целых двоих детей и чужого кота, и сколько ж лет, сколько ж зим. Особенно зим, потому что у нас тут даже лето – зима. Климат – не то что во всяких Израилях.
Уже потом, после – поздним вечером, когда он уехал, заручившись моим согласием пойти с ним и детьми кататься на санках в Крылатское, – я вдруг подумала: ну и тупая же я. Это же ведь Капелин так тонко дал мне понять, что он не женат.
Зачем он это сделал? Зачем дал понять мне, замужней женщине, матери двоих детей, что он не женат и свободен как птица?
Он и выглядел странной, фантастической птицей с широким размахом крыльев-рук. Старый друг, хороший приятель нашей семьи, веселый, легкий на подъем человек, к необычной внешности которого привыкаешь, как к величию древних гор. Нет, он ничем не нарушил приличий. Не было никаких намеков, никаких действий, он не пытался заигрывать со мной. Он просто дал понять, что не женат. Мимо меня прошел Ланнистер, вместе с ним пришло озарение.
Да знал ли Герман Капелин, что я замужем? Было ли это так очевидно, как я думаю?
Я вдруг почувствовала, как у меня заполыхали щеки, и волнение, даже дрожь в коленках, заставило меня присесть на табурет. Да нет же, понять, что я состою в браке, невозможно. В моем доме нет и намека на присутствие мужчины. Какие-то вещи Сергея валялись в шкафах – их Герман видеть не мог. Игрушки, детская одежда, коляски, коробки из-под дисков с мультфильмами, провода от ноутбука.
