– Возможно. Или нет. Я ни в чем не уверена, – пробормотала Елена Михайловна. – Решайте вы сами.
Я почувствовала себя бесконечно усталой и старой, мне захотелось свернуться калачиком и ни о чем не думать, ничего не решать. Но я уже знала – это так не работает. Можно еще немного потянуть, попробовать отложить, взять еще немного времени взаймы у кармы, но потом станет еще сложнее. И не заметишь, как пролетят годы. И проценты накопятся такие, что никакой рассрочкой не спастись.
Я встала, быстро оделась, посмотрела на спящую Василису – она не проснется как минимум часов до шести утра, если только не орать в комнате и не мяукать. Если что, ее отец спит в кухне на диване. Я растолкала Сережу, объяснила ему ситуацию и, подхватив телефон, выскочила из квартиры. От меня до сестры было около получаса пешком, летом это – рукой подать, а зимой – что ж, полезная для здоровья прогулка быстрым шагом. Очень быстрым. Бегом. Пока я вдруг не услышала крик.
– Лиза!
Я припустила еще пуще, но затем остановилась и развернулась. «Шарики» – нет, это не могут быть они. Их уже унес самолет «с белым крылом», на них уже охотится Садко, им не до меня.
– Гера? Господи, ты с ума сошел? Ты что тут делаешь? – ко мне от запаркованной машины бежал Капелин.
– Я что делаю? Ты что тут делаешь – в такое время? Господи, что у тебя с лицом?
– Я иду к сестре, – ответила я и уперла руки в бока. – Меня сегодня били по лицу бандиты. Теперь твоя очередь.
– Я… тут думаю, – заявил Капелин, осматривая с деловитым видом мои раны. Его заботливое, злое, недовольное лицо было так близко, и я вдруг подумала: господи, какой же он красивый-то, оказывается. Удивительная красота, а издалека-то и не видать. Вот чудеса.
– Значит, думаешь, – повторила я, отстраняясь, и Герман кивнул.
– Да. Я думаю.
– Былое и думы, – процедила я. – А чего тебе дома не думается?
– А чего ты трубку не берешь? Я звонил тебе весь вечер. Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке.
– Убедился? – спросила я.
– Ну… теперь да.
– Имей в виду, я знаю, что ты звонил Файке, – поделилась с ним я.
– Знаешь? Вот черт, – сконфузился он.
– Да. Знаю. И даже то, что ты в курсе того, что со мной все хорошо, – с самого вечера, как нас отпустили из полиции. Файка тебе все сказала, сдала меня с потрохами. Так что же ты тут делаешь, товарищ аспирант? И чего ты мне телефон оборвал?
– Я хотел просить прощения. Да, я должен был сказать тебе это – я не знаю, почему я поверил, что ты… что вы с мужем… что наркотики в машине…
– Ну, поверил ты, что мы всей семьей торгуем героином, и чего такого? – спросила я, улыбнувшись. – В конце концов, об этом же сказали по телевизору, а он-то – истина в последней инстанции. Я сегодня в этом уже не раз убеждалась. Так что не за что тебе извиняться, это пусть телевидение извиняется за дезинформацию.
– Лиза, паясничаешь?
– Не без этого, – согласилась я.
– Я и перед мужем твоим хотел извиниться, – продолжил Капелин.
– И перед мужем моим, даже так? – рассмеялась я.
– Я не должен был судить человека, даже не зная его. Я не должен был…
– Даже приближаться ко мне, потому что я замужем и у меня дети? – Я вдруг как-то резко снова стала серьезной. Капелин отвернулся, потом кивнул.
– И приезжать сюда я не должен был, и звонить тебе не должен был.
– Но ты здесь, – сказала я. – Почему?
– Я не такой человек, понимаешь? – зло крикнул он. – Я никогда никого не уводил из семьи, я вообще ненавижу такие истории и презираю таких людей, понимаешь? Это просто какое-то свинство с моей стороны. Я не знаю, почему я здесь. Какое-то глупое чувство, будто мы о чем-то не договорили с тобой.
– Недоработанный гештальт, – пробормотала я.
– Что? – Капелин смотрел на меня без тени понимания. Конечно, он же физик, он же не психолог, откуда ему даже слова-то такие знать. Я улыбнулась.
– Ты почему без шапки? – спросила я. – Сам же мне говорил, что мозги – это важно, а свои простужаешь. Твои мозги – это же твой рабочий инструмент, так, да? А ты их морозишь.
– Лиза! – взмолился он. Тогда я подошла к нему ближе, поправила сбившийся воротник куртки, а затем взялась за него двумя руками и подтянула Капелина к себе.
– Ну, ты и длиннющий, – пробормотала я и на секунду замерла, поймав его изумленный взгляд. Ничего, ровным счетом ничего ты обо мне не знаешь, Герман Капелин. Я прикоснулась своими губами к его губам, и в первую секунду он даже не поверил, что я это сделала. Он стоял не шевелясь, не отвечая, но и не отстраняясь, словно пытался убедиться, что это не шутка и я не случайно поцеловала его, поправляя ему воротник. Я закрыла глаза и вдохнула его запах, незнакомый, пока еще совсем чужой, приятный, чем-то напоминающий о французских кофейнях. Его губы были жесткими, обветренными, теплыми. Его щеки были ледяными, колючими. Потом я открыла глаза и отстранилась.
– Тебя просто невозможно понять, – сказал Капелин.
– Да, да, – кинула я, скользя взглядом по его губам.
– Ты невыносима, – повторил он перед тем, как прижать меня к себе. Он поцеловал меня так, что мне стало больно, и ранка на губе снова засаднила. Наплевать. Я целовалась, и смеялась, и просила его не останавливаться – ни за что, никогда. Но это было невозможно, к сожалению. Во всем виновата московская погода, слишком холодно для бесконечных поцелуев. Капелин оторвал себя от меня – явно с большим трудом – и заглянул мне в глаза.
– Что мне с тобой делать, Лиза, а?
– Отвези меня к сестре, пожалуйста, – попросила я. Тогда он кивнул и, не задавая никаких вопросов, помог мне сесть в машину. Уже в салоне я вдруг спросила Германа, любит ли он котов.
– Ты это так шутишь или что?
– Нет, я вполне серьезно, – покачала головой я. Тогда Герман подумал и вдруг фыркнул, махнув рукой в воздухе.
– Любишь – не любишь! С котами вообще-то не так все просто. Тут ведь что главное, чтобы коты тебя полюбили. Потому что тут ведь на самом деле именно коты все и решают. У меня в детстве был кот, так он людей насквозь видел. К хорошему человеку он на колени прыгал, у плохого и колбасы не брал. Коты – они высшая раса.
– В точку, – кивнула я и переключила радиостанцию на магнитоле, точь в точь как это обычно делала Фаина.
Через несколько минут мы заходили в квартиру к сестре.
