В бараки даже менты без особой нужды не суются, там чужая территория. Тем более — дело к вечеру, значит, «макаров» лишним не будет. Нож — подарок Степана — за голенище, и вперёд.
Раньше зону огораживал забор, поверху — колючая проволока, на вышках — вооружённая охрана. Сейчас вышки перенесли на Ограду, колючкой опутали северную границу, а забор использовали для разных поселковых нужд. Одинокие ворота там же, где и прежде, но теперь они распахнуты настежь, а вокруг разросся кустарник.
Около ворот я заметил подозрительного типчика: стоит, опершись плечом на створку, дымит сигареткой, лицо капюшоном от начавшего накрапывать дождика закрыл.
— Здорово, Олег! — помахал типчик рукой, оказалось, и вовсе он не подозрительный, а свой, прожжённый ментяра Сашка Зуб.
— И тебе здорово! — ответил я.
— Каким ветром занесло?
— Дело у меня к Пасюкову.
— Ого, — Сашка присвистнул. — Если нужен — вызови к нам. Захочет — придёт. А не придёт — ещё раз вызови. Не дело это, самому в крысятник ходить — много им чести.
— Да мне задать пару вопросов.
— Ну, как хочешь. А может, вместе пойдём? Оно спокойнее будет.
— Спасибо, — искренне поблагодарил я, — справлюсь. Дельце-то пустяшное.
— Ну, как знаешь.
Серые бараки угрюмо выстроились в шеренгу. На них посмотришь — уныло становится, а жить здесь — вообще тоска. Даже пахнет это место гадко: гнилью, безнадёгой и нечистотами. На лавочке сгорбилась женщина — неопрятная и потухшая. Дуська — личность в Посёлке известная.
— Хочешь? — угрюмо спросила она, распахнув ватник. Наружу вывалились обвисшие сморщенные груди. Ощутимо повеяло крепким перегаром.
— Отвали, Дуська, — брезгливо сказал я. — Чё к людям клеишься? Местных не хватает?
— Козлы эти местные. Что с них толку? Измучают почём зря. Хорошо, если за выпивку. А могут и по-простому — в глаз двинуть. Козлы и голодранцы. А ты — парень другого сорта.
— Вроде не совсем глупая баба, — сказал я. — Выпороть бы тебя, может, за ум бы взялась?
— Вот и выпори. А хочешь — отпори. Тебе как больше нравится?
— Дура, — плюнул я, и нырнул в подъезд. А вслед услышал равнодушное:
— Тоже козёл… как жить? Одни козлы вокруг!
В бараке запах крепкой махорки перешибает все прочие ароматы. Деревянные щиты разделили помещение на ячейки. Везде, где осталось свободное пространство, развешена сушиться одежда — от неё разит сопрелым тряпьём. Полумрак — на весь коридор два маленьких окошка, а в большинстве ячеек окон вообще нет. В одной из таких нор и обитает Пасюков.
В ответ на вежливый стук из-за двери проворчали: «Кого черти принесли! Заходи!» Я зашёл. Комнатка небольшая, зато через окошко в неё проникает бледный вечерний свет. В углу самодельная буржуйка — тоже, по местным понятиям роскошь. Стол, деревянная кровать, полка на стене.
Сам Пасюков разлёгся, отдыхает после трудного дня. На нём — только штаны. В одежде он казался здоровяком, сейчас видно — жирный пузан. Под седым курчавым волосом, покрывшим тело, просматривается картинная галерея — множество нехитрых синих наколок. Днём Пасюков лучился добродушием — сейчас на физиономии недовольство пополам с удивлением. Дескать, не ожидал я тебя здесь увидеть, парень, да вот увидел, и не очень обрадовался.
— Ого, кто пожаловал! Наш герой! — Пасюков удивительно проворно для грузного человека сел на кровати. — Чем обязан?
— Да вот, — ответил я, — шёл мимо, решил заглянуть. Уважить.
— Ну, заглянул, — проворчал Пасюков, — ну, уважил. Дальше что?
— Ничего, — я поискал глазами, куда бы присесть, и увидел в углу трёхногий табурет.
— Возьми с печки чайник, — попросил Пасюков, а сам достал с полки две кружки. — Сейчас мы с тобой по чайку вдарим. У меня крепкий, зараза. Люблю, понимаешь, чтобы покрепче. Только сахара нет, уж извиняй.
Алюминиевые кружки вызвали некоторое сомнение: снаружи почернели от времени, а изнутри к стенкам прилип густой коричневый налёт. Я подумал, что в гостях не привередничают, и стал разливать из чайника пахучую жидкость. Пасюков следил за мной тяжёлым взглядом.
— Ты по поводу Мухомора, что ли? — спросил он. — Я думал, мы это дело закрыли!
— Чёрт с ним, с Мухомором, — махнул я рукой. — Мне другое интересно. В мастерской говорят, что у тебя имеется документик, разрешающий делать ножи. Посмотреть бы.
Пасюков даже глаза вытаращил.
— Ты, Олежка, меня в эту ерунду не впутывай! — с угрозой в голосе отчеканил он. — Тебе же спокойнее будет! А разрешение, да, есть. На пять разделочных ножей — мы на свиноферме работаем, хрюшек режем! Поручил я это дело Мухомору, а он, понимаешь, жадный и глупый, вот и попал в историю. Как со слесарями договаривался — не знаю. Наделали они лишних инструментов, пусть и отвечают. А с Мухомора будет особо спрошено, по-нашему. Мы ему мозги-то вправим!
— Ладно, понял, — я деликатно отставил в сторону кружку с чаем. После глотка этого напитка язык онемел, будто я объелся лесной черёмухи. Уж не знаю, из чего здесь изготавливают это ядрёное пойло, но без привычки много употребить не получится. — Извини, что побеспокоил. Кстати, насчёт разрешения — можно глянуть? Так, для порядка.
— Отчего ж нельзя? — Пасюков насмешливо сощурил глазки. — Где-то лежит. Здесь я, понятно, бумажек не держу. А ты, ежели такой любопытный, завтра приходи ко мне на ферму, там увидишь. Да не переживай, документ в порядке: и печать имеется, и подпись Асланяна. Всё, как положено.
Опять Асланян каким-то боком к этому делу притёрся! Хотя, кому ещё подписывать такой документ, как не завхозу?
Ничего нового я не узнал, да не очень-то и рассчитывал. Пасюков — большая рыба. По местным, барачным, меркам — акула, да и в посёлке величина заметная. Не по мне она. И ладно, на мальках отыграюсь. Уж с ними-то другой разговор выйдет, с ними обойдёмся без церемоний. Корнил, и, этот… которого Сусликом кличут. Раз я здесь, надо с ними пообщаться — чтобы второй раз не ходить!
Вышел я из барака. На лавочке у крыльца, там, где прежде Дуська сидела, теперь мелкий и востроносый дед
