Оказалось, ритуалы вовсе не обязательны. Если ты в этом деле новичок, сильно упростит дело шишечка хмель-дурмана. Можно открыть сознание и каким-нибудь другим способом, только это ж уметь надо. Значит, хмель-дурман. Вот и пришлось его попробовать. На вкус — кислятина с горчинкой, разлился по языку холодок, да рот стал переполняться слюной; успевай глотать. Я ждал, когда это начнётся, но ничего не происходило.
— Расслабься, — сказал дядя Дима, — думай ни о чём.
Думать «ни о чём» тяжело, но я постарался. По-первости, совсем не получилось. Но вскоре начались ощущения. Мне как бы стало хорошо, а вроде и не очень. Кто-то деликатно постучал в черепушку, и, не дождавшись приглашения, попробовал в неё залезть. Я захотел прогнать гостя, но долетел голос дяди Димы:
— Не суетись. Я это пришёл, плохо не будет.
Тяжело представить, что дядя Дима теперь внутри меня, ещё труднее в это поверить. Но я представил и поверил. Тогда запруда, кое-как перекрывавшая разум, обрушилась. Она и раньше была хлипкой; тонкими ручейками сквозь неё просачивался страх. Теперь же меня захлестнуло, накрыло с головой и понесло. Я барахтался, подхваченный необоримым ужасом. Ледяной ком вырос, затвердел. Оказалось, не он внутри меня, это я вморожен в него. Я оцепенел, замёрз — ни шевельнуться, ни закричать. «Пропал!» — вертелось в голове. «Помогите!» — бросал я в пустоту отчаянную мысль. «Помогите же!!!» И мне помогли. Одним ударом разбили сковавший меня лёд. Он рассыпался на тысячу мгновенно растаявших осколков. Мне велели: «смотри!».
Я посмотрел, и — нет, не увидел, а почувствовал. Это трудно объяснить — Лес, (не лес, не куча деревьев, выросших в одном месте, как сказал однажды Леший, а Лес!) будто сжался, теперь он внутри меня. А в следующий миг оказалось — это я внутри, а Лес снаружи. А потом мы снова поменялись местами…
От этой круговерти я перестал различать детали. Всё слилось: ни деревьев, ни животных, есть нечто большое, цельное. Не враждебное, не дружелюбное. Не злое, не доброе. Не красивое и не уродливое — сразу не скажешь, какое. Другое! Стоит пожелать, и я сольюсь с этим. Тогда Лес перестанет быть врагом. А кем сделаюсь я? Сумею ли влиться в этот хор, не сфальшивлю ли?
Да, Лес звучит, как хор, всё слаженно, всё друг к другу подогнано, лишь один звук, будто скрип ржавых петель, убивает песню. Можно попытаться не обращать на этот скрежет внимания, но лучше заглушить, стереть и забыть. Серая размазанная клякса — это Посёлок, догадался я. Такими мы видимся Лесу!
Я отпрянул, и вдруг понял. Не соврал дядя Дима — мои друзья живы! Они рядом, и они очень злы!
Вождь резко выдернул меня в реальность. Я трясся, лёжа на земляном полу.
Ай да хмель! Так вот зачем он… Не знаю, что я только что пережил — наркотический глюк, или нечто большее, но я почувствовал, что в теле закипает невиданная мной ранее энергия. Мне необходимо движение, иначе сгорю!
— Сильный ты, — сказал дядя Дима, — Поработать с тобой, много сумеешь. Ты понял, что в Мире все привязаны друг к другу?
— Ага, — кивнул я, — понял. Понял! Кстати, мои друзья скоро будут здесь. Не знаю, откуда я это знаю, но знаю!
Дядя Дима вздохнул:
— Не понимаю, как нашли. Надо было проследить. Не думал, что пойдут без оружия. Лучше бы воротились домой. Зачем им проблемы? Не люблю я, когда у людей проблемы…
— Знаешь, — попросил я, — отпусти меня. Я уговорю их уйти.
И дядя Дима, подумав, отпустил.
Двое идут впереди, кусты им — не кусты, и буреломы — не буреломы. Дорога, которой меня ведут, не сложна, шагается легко. Это не похоже на то, как я ломился за Партизаном сквозь чащобу, сегодня и веточки не царапаются, и колючий куст за штанину не хватает. А в придачу живость в теле необычайная: то ли хмель-дурман так работает, то ли вино бодрит — не забыть узнать рецепт, за одно это мне в Посёлке будет обеспечена всенародная любовь. Привычный страх попытался забраться под черепную коробку, но теперь меня такой ерундой не проймёшь; я откуда-то знаю, что с этим делать. Достаточно помыслить особым образом, мол, не до тебя сейчас, не лезь. Я попробовал — сразу отпустило. Прав дядя Дима: это легко, если знаешь, как.
Минут через тридцать дикари остановились, один сказал:
— Впереди твои люди, — и словно никогда и не было моих попутчиков, примерещились.
Я услышал хруст ветки неподалёку, и пошёл на звук.
— Эй, — неуверенно позвал я. — Вы там? Привет.
Ответом — настороженная тишина. Затем, откуда-то слева прошелестел тихий голос Лешего:
— Ты что ль, Олег?
— А вот сейчас проверим, какой такой Олег, — донеслось из кустов, что росли по правую от меня руку, ворчание Партизана. — А ну, стой, где стоишь, и не балуй. Не то пуль в живот напихаю.
— Да он это, кто же ещё? — проговорил Леший.
— Мало ли? Вы пока затаитесь, если что.
Я застыл, подняв руки, только улыбка сама собой нарисовалась. Оказывается, соскучился я по этим людям: хоть, и злые они, как сказал дядя Дима, зато свои, привычные.
— Молодец, так и стой, и не вздумай дёргаться, — послышался голос Партизана. — Дай я тебя получше разгляжу.
Лесник вышел из кустов, сам недовольный, лицо хмурое, «макаров» нацелен мне в живот. Обошёл Партизан вокруг, осмотрел с головы до ног; хоть брови насуплены, а под бородой ухмылка спряталась.
— Кажись, и вправду ты, — сделал вывод лесник, но пистолет не опустил.
— А кто ж ещё? — спросил я.
— Да мало ли… ходют тут всякие, а потом вещи пропадают! Что живой — хорошо… — ответил Партизан, и обнял меня. Крепко облапил, аж дух перехватило. Для остальных это послужило сигналом, тоже выбрались из кустов. У Савки даже слеза навернулась — лишь бы, вслед за Партизаном, обниматься не полез.
