Так я думал, шагая по безлюдной тихой улице. Донеслись привычные звуки. В бараках пьяные голоса заорали песню, забрехала собака. Это далеко — на поселковых окраинах. А здесь — тихо и безопасно.
Главный вход в больницу раньше всегда был открыт. Теперь — иные времена. Я постучал. Тишина. Я собрался долбануть ногой, но сонный голос из-за двери произнёс:
— Какого чёрта припёрся? Вали отсюда!
— Эй, — ответил я, — сестричка, не гони. Пусти обогреться.
Клацнул засов, из дверного проёма в сырую тьму выплеснулся тёплый свет фонаря. Ольга взвизгнув, повисла у меня на шее.
— Живой, Олежка, — сестра приникла ко мне. — Вернулись! Молодцы!
— Я один, — сказал я, глупо улыбаясь. — Да не лапай ты меня. Грязный я. И мокрый.
Ольга моментально стала обычной — ершистой и насмешливой.
— Да, — поморщилась она, — разит от тебя… Ну, пошли, чего встал?
Нашёлся обмылок и ведро тёплой воды. Я привёл себя в человеческий вид, тут и друзья собрались. На столике появилась нехитрая снедь. Сигареты разошлись на ура. Я махнул полстаканчика за успешное возвращение, да полстаканчика за тех, кто из леса не вернётся, помянул Антона с Лешим. Сначала мне взгрустнулось, а потом я сомлел. Перед товарищами неудобно: хорошо сидим, народ хочет послушать, что скажу, а я голову на руки уронил, дремота одолела. Ольга поняла.
— Завтра наговоримся, — сказала она. — Видите, человек засыпает. Пошли ко мне, братишка.
Поднялись мы в небольшую, захламлённую разными ненужными вещами, каморку на чердаке. Убранство — дырявый, с торчащеим из прорех сеном, матрас на полу. Вместо подушки старый ватник. Я, не разуваясь, бухнулся на это царское ложе. Если честно, спать хотелось не сильно — вполне можно перетерпеть. Был нужен повод, чтобы выбраться из-за стола; пьянка могла затянуться до утра. Что я, друзей-приятелей не знаю?
И врать надоело, а друзьям тем более ни к чему, только за столом от расспросов никуда не денешься. Конечно, в этих парнях я нисколечко не сомневаюсь. Я и в Сашке не сомневался…
Лёжа на матрасе, я спокойно рассказывал единственному человеку, которому полностью, до конца, верил, что со мной произошло.
— Видно, пришли подлые времена, — выслушав меня, сказала Ольга. — Всё наизнанку. Барачники назвали себя ментами, вместо Захара теперь Пасюк! Понимаешь? В милиции — бандиты! Ментов больше, а порядка меньше, потому что такой мент хуже бандюка, он и сам беспредельничает, и дружков барачных покрывает. А те и рады. Обнаглели! Да людей от ментов спасать надо! Такая ерунда, Олег, у нас приключилась. А Сашка, конечно, сволочь.
Ольга махнула рукой.
— Не переживай, — сказал я, — наверное, как-то утрясётся.
Хотя понимал — не утрясётся. Степана утром повесят в назидание тем, кто ещё не осознал, что новый порядок — всерьёз и надолго. То есть, со временем как-то наладится, но до тех пор ещё дожить надо.
— Представляешь, — Ольга невесело улыбнулась, — Пасюк хочет, чтобы мы вкалывали на свинофермах. Мол, теперь начинается другая жизнь, всё будет по справедливости. Говорит — раньше менты кровь народную пили. У новой власти доверия к бывшим нет. Хотите жрать — работайте, и скажите спасибо, что прошлые грехи вам не припомнили. А не хотите — воля ваша, подыхайте с голодухи. Как будто я больше ни на что не гожусь — кроме как за свиньями убирать! А кушать хочется. Ещё немного, и соглашусь подтирать свиные задницы. Такие дела, братишка.
— Неважные у вас дела, — согласился я. — Как хочешь, сестрёнка, а мне в Посёлке делать нечего. Завтра с рассветом только меня и видели. Найду Хозяина с Захаром, и рванём к эшелону. Пойдёшь со мной?
— А смысл? Не велика разница — здесь пропадать, или в лесу.
— Я предложил, а ты решай. А смысл такой, что если мы попадём к эшелону, и с голода не помрём, и Пасюкова, как пить дать, прижучим. По крайней мере, будет у нас шансик. Ещё бы народец собрать, человек десять…
— Это, как раз, не проблема, — сказала Ольга. — С десяток я тебе хоть сейчас приведу, если не врёшь насчёт шансов. Но как мы из Посёлка выберемся?
— Авось получится. Уж в этом Клыков должен помочь. Зря я, что ли, ему патроны обещал? Перед рассветом и выйдём. Слушай, как дела у Кати? У меня для неё подарок.
— У Кати… ты молодец, конечно, что не забыл… знаешь, у Кати хорошо дела, — погрустнела Ольга, а я спохватился, что про сестричку и не вспомнил, хоть бы баночку кофе принёс, свинья такая, хоть бы пакетик чая — не надорвался бы. Я стал рыться в рюкзаке, да, как назло, из той мелочёвки, что тайком набрал в эшелоне, кроме приготовленной для Катюшки шоколадки, остались только сигареты. Что ж, так будет правильно.
Ольга взяла шоколадку, и равнодушно положила в карман, но от меня не скрылось, что глаза у неё засверкали, а в уголках губ промелькнула улыбка. Сестрёнка сказала:
— Спасибо, Олежка. Никогда не пробовала. Может, в детстве, но вкус давно позабыла. А Катю ты не тревожь, устала она. В больнице дел невпроворот. Оно ведь как? Теперь всё по справедливому устроено! Хозяин заботится, чтобы каждому воздавалось по делам его, проверяет, что из этого получится. Вытяжку хмель-дурмана больше не выдают. Если надо — купи, здоровье денег стоит. Нет денег — пусть родственники заплатят. Нет родственников — бери в долг. Отработаешь за Оградой, или в свинарниках — расплатишься. Если не можешь работать — и прока с тебя никакого! Правда, справедливо? Только не спешат люди платить, большинству и расплатиться-то нечем, потому и больница переполнена! Доктора с ног валятся, но чем тут поможешь?
Я сел. Стало тошно и мерзко. Выходит, Сашкины рассуждения — не простое балабольство. Решился Комитет Спасения. Воплотил в жизнь. Такой вот способ борьбы с, якобы, надвигающимся голодом. Можешь заработать на жизнь — живи, можешь купить еду — жуй. Справедливо, не поспоришь. И решает проблему лишних ртов. Никто и не обещал, что реформы понравятся всем.
— Это что же, — спросил я, — и тётя Лена тоже?
— Ты, Олег, за маму не
