Твой разум с полным основанием и величайшей вероятностью доказывает тебе, что существует множество миров… поэтому представляется невероятным, чтобы Бог сотворил только один этот мир, не создав подобных ему… В случае же если существует множество миров, как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы, то откуда мы знаем, что принципы и законы нашего мира приложимы также и к другим мирам?[250]{806}
В данном случае на эти размышления Монтеня навел Лукреций. В его экземпляре книги напротив одного из четырех фрагментов, где Лукреций рассуждает о foedera naturae, законах природы, Монтень пишет, резюмируя мысль автора: «Порядок и единообразие поведения природы делает очевидным единообразие ее принципов»{807}. Это противоречит позиции, которую он высказывает в эссе. Трудно сказать, где именно он искренен: подчеркивая свою веру в чудеса, уже через несколько абзацев Монтень говорит о чуде как о чисто субъективном понятии. В данном контексте нам важно то, как его рассуждения повлияли на последующую дискуссию о законах природы, поскольку всякий образованный человек, вне всякого сомнения, читал Монтеня.
Вот как в 1654 г. перефразирует Монтеня Уолтер Чарлтон:
Согласно закону природы, каждому телу во Вселенной выделено его особое место, то есть такая область пространства, которая в точности соответствует его размерам: поэтому независимо от того, находится ли тело в покое или движется, мы всегда понимаем, что место, внутри которого оно существует, всегда одно, то есть равно его размерам.
Мы говорим: «согласно закону природы», поскольку, если мы переосмыслим всемогущество ее Создателя и решим, что Творец не ограничил свою энергию теми фундаментальными установлениями, которые Его мудрость наложила на Его творение, мы должны поднять свой разум до высшего постижения и позволить ему узнать о нашей вере и признать возможность существования тела без пространства, а также пространства тела без самого тела; как в священной мистерии явления Спасителя апостолам после воскрешения… через закрытые двери [ср. у Монтеня: «сплошная стена непроницаема для твердого тела»]. Мы не можем постигнуть сути того и другого, то есть существования тела без пространства и пространства без тела, поскольку наш ограниченный ум, не способный понять малейшее действие в природе, должен признать существование сверхъестественного: но тот, кто допускает, что всемогущество Бога создало тело не из существовавшей материи [ср. у Монтеня: «из ничего нельзя ничего создать»], не может отрицать, что та же сила способна снова превратить это тело в ничто{808}.
Бойль вторит Монтеню, проводя границу между универсальными законами и местными законами природы (термин «местные законы» звучит немного необычно, и я уверен, что Бойль использовал его потому, что помнил о Монтене):
Иногда полезно различать законы природы, которые уместнее было бы назвать обычаем природы, или, если хотите, фундаментальные и общие установления, действующие для материальных тел, и местные законы (если их можно так назвать), действующие для этого определенного вида тел. Что касается нашего примера с водой, то можно сказать, что когда она падает на землю, то подчиняется обычаю природы, поскольку для воды привычно стремиться вниз и падать, если тому не препятствует внешняя сила. Но когда вода поднимается путем всасывания в насосе или другом инструменте, это движение, противоречащее ее стремлению, осуществляется благодаря более общему закону природы, согласно которому большее давление, которое в нашем случае испытывает вода от веса воздушного столба, должно пересиливать меньшее давление от веса воды, которая поднимается в насосе или трубке{809}.
Вне всякого сомнения, Декарт читал Монтеня – и позаимствовал у него поразительную идею: надлежащий закон природы универсален в том смысле, что он будет выполняться не только в этой Вселенной, но и в любой из возможных Вселенных. В наше время данное положение формулируется не так строго: законы природы выполняются в любое время и в любом месте нашей Вселенной{810}. Если считать это свойство главным свойством законов природы, то трудно вообразить, что о них могли иметь представление последователи Аристотеля. В физике Аристотеля в подлунном и надлунном мире действовали разные законы{811}. Первый мир переменчив, и движение в нем вертикально, а второй остается неизменным, и движение в нем круговое. Не существует физических законов, общих для обоих миров. В подлунном мире достаточно просто сформулировать несколько общих законов: все живые существа умирают, дети похожи на родителей. Однако феникс бессмертен, а уродцы не похожи на родителей. Таким образом, последователи Аристотеля признают, что в подлунном мире не существует правил без исключений, а также не существует закономерностей, применимых к обоим мирам. Следовательно, не существует Аристотелевых законов природы.
Однако Декарт говорит об универсальности не в том ограниченном смысле, в котором мы понимаем этот термин, а в более общем, введенном Монтенем, который размышлял о том, какие законы применимы в других мирах, если таковые существуют. В «Первоначалах философии» (1644) Декарт утверждает, что он описывает не законы, управляющие нашей Вселенной, а такой набор законов, что если начать с абсолютного хаоса, то под их воздействием возникнет Вселенная, неотличимая от нашей. Однако, заверяет нас Декарт, наш мир был создан иначе: всем известно, что его сотворил и упорядочил Бог. Но это позволяет нам выявить законы, которые необходимо было бы применить в любом из возможных миров. Здесь Декарт немного путается. Подобно номиналистам, он хочет показать, что Бог произвольным образом установил законы природы и даже математики: нам эти законы кажутся необходимыми, но для Бога они таковыми не являются. В то же время Декарт стремится показать, что любой рациональный Бог выбрал бы именно эти законы, если бы хотел создать упорядоченный, непротиворечивый мир. Ученик Ньютона, Роджер Котс, жаловался:
Поэтому эти законы надо искать не в сомнительных допущениях, а распознавать при помощи наблюдений и опытов. Если же кто возомнит, что он может найти истинные начала физики и истинные законы природы единственно силою своего ума и светом своего рассудка, тот должен будет признать или что мир произошел в силу необходимости и что существующие законы природы явились следствием той же необходимости, или же что мироздание установлено по воле Бога и что он, ничтожнейший человечишка (homunculus), сам бы предвидел все то, что так превосходно создано{812}.
Как же мог Декарт допустить такую путаницу? Дело в том, что он пытался найти законы, которые были бы – в терминах Монтеня – по-настоящему универсальными, действительными как для Вселенной, созданной всемогущим Богом, так и для Вселенной эпикурейцев, возникшей из хаоса в результате случайного сцепления атомов, – отсюда его неудача в применении термина «закон» для локальных явлений[251].
Представление Декарта о законах оказало серьезное влияние на философию. В «Математических началах натуральной философии» Ньютона всего три закона – как и у Декарта. Ньютон полагал, что законы движения планет Кеплера (которые сам Кеплер никогда не называл законами) в изложении Кеплера представляют собой просто статистические закономерности; статус законов они приобрели только тогда, когда их необходимость, подобно закону падения тел Галилея, была выведена из действительно всеобщего принципа, закона всемирного тяготения{813}. (Ньютон явно сомневался, следует ли называть законом тяготение, поскольку оно не соответствовало трем картезианским законам; он действительно называет его законом, но не в «Математических началах», а в «Оптике»). Бойль, по всей видимости, также считал, что существует лишь небольшое количество «более общих законов», и именно их должно называть законами природы.
Но Бэкон придерживался другого подхода. Под одним высшим законом (он называл его summa lex, фундаментальным законом, но никогда
