хвосту.
Тот сощурил желтые зенки, взмыл в небо, а потом камнем рухнул вниз, целясь в торчащие легкие волосенки мужичка.
– Берегись! – Я оттолкнула того, и хмельной бедняга кубарем полетел на брусчатку, взвизгнув.
Вокруг нас уже собирался честной люд, гогоча, как на балаганном представлении, и тыча пальцами.
– Что это, матушка? – тихо пробормотал пьяный, дыхнув перегаром и жалобно моргнув.
– Это во искупление грехов, – сдунула я прилипшую к губам прядь волос, выбившуюся из-под съехавшего на затылок клобука. – Помолись на ночь, сын мой! Пусть Боженька даст тебе рассудка больше, чтоб не тащил чужое добро! – Быстро поправив монашеский убор, я под довольные возгласы толпы уселась на исстрадавшегося возбужденного лошака и ударила каблуками по откормленным лоснящимся бокам. – Вперед!
Батюшки, пока доехала до Судной площади, все внутренности растрясла. Темные улицы, взбегающие на холм к старому городу, затопил туман и спрятал облезлые стены зданий всего в паре саженей от меня. Лошак в отместку семенил и кочевряжился, то и дело хлестал по коленям начесанным хвостом. Бес же был раздосадован, а потому премерзко квакал, привлекая к нам совсем ненужное внимание.
К этому времени с площади выгоняли припозднившихся зевак, еще не успевших толком насладиться занимательным «аттракционом». Они недовольно роптали и разбредались по домам и питейным заведениям. Я только успела заметить, что стрелки городских часов показывали девять часов вечера. Спрятавшись в подворотне, я ждала темноты, стараясь успокоить нервного лошака то уговорами, то откровенными оплеухами, но тем еще больше раздражая его. Редкие прохожие оглядывались, проходя мимо, и удивлялись: что делать монашенке в такое время почти в центре старого города, ведь все обители на окраинах. А я терпеливо ждала, когда раздастся цокот копыт, возвещающий о смене стражей.
Время было важно как никогда. Сколько минут у меня будет для исполнения знакомых и простых манипуляций, от которых сейчас зависят две жизни – моя и Николая?
Смена караула появилась, когда часы пробили одиннадцать раз, заставляя мое сердце тревожно сжиматься, а потом я услыхала такие долгожданные голоса. Всадники появились будто призраки, я даже вздрогнула, сначала только по лошадиному шагу узнавая, где они находятся. Длинные красные плащи окутывали и верховых, и их лошадей. Первым к площади следовал крепкий седовласый страж. Знакомое лицо Филимона с глубокими, словно бы выдубленными ветрами морщинами казалось хмурым и замкнутым, губы крепко сжаты. Седые волосы спрятаны под обруч.
Именно его я и рассчитывала встретить здесь. Именно ему могла я довериться. Казнить или помиловать, помочь или отказать – все было теперь в его власти.
Я свистнула. Казалось бы, негромко, но пустые улицы подхватили звук и утроили. Стены темных каменных строений отразили и вытолкнули ввысь. Всадники вздрогнули, напряглись, готовые к нападению, приосанились, оборачиваясь в мою сторону. Филимон единственный выхватил взором мою фигуру в монашеской рясе, скрытую туманом.
– Следуйте к площади! – отрывисто приказал он отряду. – Я проверю, что там!
– А может… – засомневался один, обладатель низкого голоса.
– Это приказ, – сквозь зубы процедил Филимон в ответ и спешился, уже следуя в переулок.
Я прислонилась к холодной влажной стене и наблюдала за стражем, приближавшимся будто тень. Он не сразу меня узнал, а признав, не показал виду, только седые густые брови вздернул да заметил:
– Он думает, что ты мертва.
– Уже нет.
– Как ты собираешься его вытащить?
– Просто сделай так, чтобы завтра дозор задержался на полчаса, и поставь в вечернюю охрану стражей помоложе.
– Все?
– Нет. На площадь кого-нибудь кроме охраны допускают ночью?
– Король боится, что люди могут устроить самосуд. Не из злости, забавы ради.
Из горла у меня вырвался испуганный смешок, а потом откровенный хохот:
– Правда?
Старик отступил на шаг, совсем сконфуженный, даже оглянулся, будто бы боясь, что увидит за спиной издевательски смеющуюся толпу.
– Ты что это?
– Так ведь его все равно собираются прикончить, только цви… целеви… тьфу, цивилизованно… Послушай, – уже серьезно обратилась я, – мне нужны призмы. Единственного колдуна, которого я знала, повязали еще весной. Я не представляю, к кому обратиться.
Филимон нахмурился, но, поколебавшись, все же ответил:
– В Петрашевском переулке с недавнего времени живет человек. Он приезжий, его зовут Прохор Погуляй.
– Погуляй? Ростовщик? – переспросила я, и ответом мне был лишь кивок седой головы.
Мне ничего не оставалось, как довериться слову, данному старым воином. Я надеялась, что он выполнит обещание в память о дружбе, что водил с Савковым. Конечно, я не исключала, что страж уже пишет кляузу в каком-нибудь закутке, закладывая меня с потрохами. В этом случае все будет бессмысленным и потерянным: и моя зыбкая, как песок, возможность выжить, и уж тем более Николая.
Ни свет ни заря я уже заявилась в Петрашевский. Узкая улочка на самом въезде в город, где вольготно расположились дома терпимости да притоны, производила весьма удручающее впечатление. Бедные двухэтажные особнячки жались друг другу облупленными стенами. Над головой, между балконами на натянутых веревках висело выстиранное белье, уже пропитавшееся запахами нечистот и сырости, царившими здесь.
Прибежище ростовщика будто кричало само о себе – единственный в трущобах его особняк блистал совсем недавно побеленным свеженьким фасадом и отремонтированными ступеньками. На белой же двери висел кокетливый молоточек. На пороге лежал половичок, потертый и истоптанный, но все же нахальные слова: «Добро пожаловать, друг!» просматривались достаточно, чтобы взбудоражить бедолаг, попадавших сюда.
Стучаться я не стала. Не вытирая ног после растоптанной грязи трущоб, я завалилась прямо в приемную и оказалась в необычно сумрачном помещении. Стены, обитые дешевеньким шелком с глумливым рябящим в глазах рисунком, украшали уже растерявшие яркость красок портреты неизвестных господ. Посреди помещения стоял громоздкий прилавок, преграждающий путь в хозяйские покои робким посетителям.
– Вам чего-с, уважаемая? – услыхала я вежливое эхо из угла, оглянулась – и тут же узнала ростовщика.
– Ну здравствуй, Прохор. – Я стянула с головы клобук.
Непослушные светлые волосы рассыпались по плечам, делая меня похожей на настоящую ведьму. Ростовщик, узнав меня, пару секунд беззвучно открывал рот и таращил голубые глаза, а потом выдавил из себя:
– Ты?!
– Не ожидал живой увидеть? – Я окинула его тяжелым взглядом. – Что ж ты, бес окаянный, своего помощника послал за мной? Побоялся сам в своей каморке скрутить?
– Не посылал я за тобой никого-с, – обомлел тот. – У меня и помощника никогда не было-с. Всю жизнь один, некоторым образом, работаю. Ты, нечисть, как ушла, ко мне люди завалились. Лавку разгромили-с. Пришлось бежать из Кузьмищева. А ты и тут меня нашла-с.
Прохор, видать, сильно тогда испугался, даже поседел. Да только не ровно, а как-то проплешинами. С тех пор подкрашивал волосы басмой.
– Какие люди? – внутренне уверенная в ответе, спросила я.
– Такие люди-с! – вскричал тот. – Такие-с! Со змеиными глазами и черным жалом!
– Так ты, горемыка, Хранителей испугался? Сердечко пошаливает? – протянула я совсем невесело.
– Тут не только сердечко-с, но печень с селезенкой в узел свяжутся, – посетовал ростовщик, вероятно отходя от первого потрясения и для наглядности помассировав худющие ребра. – Чего пришла-то, бестия?
