Каменная экспланада находилась перед узким входом в задней стене укрепления. Она выходила на юго-западную сторону, была примерно триста футов длиной и двадцать пять шириной. Они привязали лодку рядом с проходом и забрались на каменную площадку. Прежде чем заговорить, Андерсон обошел ее кругом.
– Я кое-что почитал о первоначальном проекте этого форта, джентльмены, – сказал он. – Он построен на славу. Десять тысяч тонн гранита в основании плюс шестьдесят или семьдесят тонн камня и дробленых ракушек. Если здесь создать хорошие запасы продовольствия, эту крепость можно удерживать бесконечно долго. Даже такими малыми силами, как наши.
– Но, сэр, если мы начнем усиливать Самтер, это наверняка будет расценено как угроза, – заявил капитан Даблдей.
Билли подумал, что этим замечанием Даблдей проверяет кентуккийца. Когда Андерсон заговорил, в его голосе впервые прозвучала резкость.
– Разумеется, капитан. Я не собираюсь заниматься Самтером прямо сейчас. Но вам не следует заблуждаться. Эти форты принадлежат законно избранному правительству в Вашингтоне, и никому больше. С Божьей помощью я буду делать то, что необходимо, чтобы защищать его в соответствии с полученными мной приказами. Хорошо, пока я увидел достаточно. Будем возвращаться?
– А он покруче старины Гарднера, – прошептал Билли Фостеру, когда они возвращались к лодке.
Фостер ответил одобрительным кивком.
* * *На следующий день, когда Бретт шла по Митинг-стрит со свертками в руках, кто-то окликнул ее. Обернувшись, она с удивлением увидела Форбса Ламотта.
– Добрый день, мисс Бретт! – Он приподнял шляпу. – Могу я пройтись с вами? Позвольте взять у вас один из свертков?
– Нет, Форбс, я спешу.
Извинение получилось неловким, но Бретт не хотела поощрять Форбса. Щеки у него были красными, как яблоки, глаза лихорадочно блестели. Он наверняка коротал время в салуне «Миллз-Хауса». Насколько она знала, для него это было привычным занятием.
Получив отпор, Форбс шагнул в сторону и через мгновение уже смотрел, как Бретт быстро уходила вперед по улице.
– Сука, – пробормотал он, отступая в тень гостиничного входа.
На самом деле он вовсе не хотел ее оскорбить. То есть, конечно, хотел, но не всерьез. Он ненавидел Бретт Мэйн за то, что она предпочла ему этого пенсильванского солдафона, но он все равно был в нее влюблен. Бретт относилась к тем девушкам, на которых женятся, в то время как ее сестра годилась только для развлечения. Они встречались примерно один раз в неделю, когда ей удавалось устроить безопасное свидание.
Форбс вспомнил их последнюю встречу. Наградой за час любовных утех стала исцарапанная в кровь спина и испорченная льняная рубашка, очень дорогая. Это были личные метки завоевательницы, но Форбс не мог ими похвастаться и с готовностью обменял бы их, как и все эти тайные свидания, на одно только ласковое слово ее сестры.
* * *В конце ноября Орри случайно прочитал в «Меркури» небольшую заметку о том, что девятнадцатого числа этого месяца кадет Генри Фарли из Южной Каролины был отчислен из Военной академии. Автор заметки не без злорадства сообщал, что причиной тому послужил протест Фарли против избрания Линкольна.
Новость повергла Орри в отчаяние. Он не сомневался, что за этим последуют и другие отчисления. Возможно, эта волна даже распространится с Академии на регулярную армию.
В тот же день пришло письмо от Юдифи. Она писала, что Купер наконец-то начал поправляться после инфлюэнцы. Он тяжело болел больше недели. Известие было хорошим, но не слишком помогло избавиться от неприятного осадка после газетной статьи.
Орри задул лампу в библиотеке и теперь сидел в темноте. Темнота как-то больше соответствовала тому хаосу, который творился вокруг. Есть ли еще где-нибудь свет на его родной земле?
Так он просидел несколько часов, представляя себе грохот воображаемых барабанов.
* * *– Наши парни покидают Академию один за другим! – воскликнул Джастин Ламотт. – Столица!
Он швырнул газету на плетеный столик и зачерпнул мятного пунша из серебряной чаши. Бокал он передал Фрэнсису, потом налил и себе.
Братья только что вернулись с собрания Гвардии Эшли. Оба были в кремовых брюках и темно-желтых сюртуках с голубыми кантами. Сабель пока никто не носил, но они уже заказали себе превосходные солингеновские клинки в нью-йоркской мастерской. В Южной Каролине таких было не найти.
– Думаешь, скоро война? – спросил Фрэнсис, усаживаясь в кресло.
В этот декабрьский вечер на веранде было очень уютно.
– Полагаю, не позже чем через год, – просиял Джастин. – Я намерен собрать собственный полк и предложить его… – Он не договорил, заметив, как в дальнем конце веранды скользнула темная фигура.
– Добрый вечер, милая. Выпьешь пунша?
Платье Мадлен было таким же черным, как ее волосы. Кожа отливала мертвенной бледностью, зрачки были расширены.
– Нет… – Она робко улыбнулась. – Спасибо. – И ушла в дом.
Фрэнсис одобрительно щелкнул языком:
– Красивая женщина. Выглядит немного усталой, но стала гораздо спокойнее, чем в прошлые годы. Не перестаю удивляться, как она изменилась. Замечательно.
– Да, действительно. – Джастин вздохнул. – Спасибо Провидению. Еще пунша?
* * *Мадлен уже не могла вспомнить то время, когда ее мир не был таким тусклым и невнятным. Она просто плыла сквозь череду дней, которые представляли собой похожие друг на друга размытые пятна. Ее совершенно не интересовали ни люди, ни события. Иногда со смутной тоской она вспоминала Орри, но давно уже не надеялась увидеть его снова.
Очень редко и чаще всего неожиданно наступали короткие периоды, когда все становилось по-прежнему. Голова прояснялась, чувства обострялись, воля крепла. Мадлен наслаждалась такими моментами, но в то же время сердилась на себя за то, что больше не обсуждала с мужем важные общественные проблемы, не спорила и не отвечала на его заявления, какими бы оскорбительными или жестокими они ни были. Она сдалась. И когда Мадлен вдруг понимала это, ее охватывало отчаяние.
Но бороться с этим отчаянием или даже задумываться о его причине у нее больше не было сил. Какой смысл в борьбе? Какой смысл в надежде? Миром правили жестокие безумцы. И двое из них сейчас сидели в ее собственном доме, хихикая и попивая мятный пунш.
Едва Мадлен ушла с веранды, как внезапно наступил тот самый недолгий период просветления. Она бродила по темной гостиной, повторяя обрывки каких-то стихов, всплывавших в памяти неизвестно откуда, и вспоминая ласковые темные глаза Орри, звук его голоса…
Они непременно должны снова увидеться. И в то мгновение, когда Мадлен это решила, она улыбнулась – впервые за много дней.
Она сняла крышки с блюд на подносе, принесенном, как обычно, в ее комнату. На тарелке с овощами ее любимый соус – густой, чуть сладковатый. Она просила его теперь каждый день. Поев с большим аппетитом, она принялась напевать, представляя себе их долгожданное свидание у церквушки… Как же она называлась?
Так и не сумев вспомнить, она почувствовала, как возвращается прежняя усталость. Уже
