– Что он сказал? О чем он, я не расслышал? – спрашивал Бартон, не обращая ни малейшего внимания на вопрос N.
– Ерунда! – ответил тот в крайнем изумлении. – Кого это интересует? Вы нездоровы, Бартон, решительно нездоровы! Позвольте я возьму вам экипаж.
– Нездоров? Да нет, я здоров, – сказал Бартон, с явным усилием стараясь взять себя в руки, – но, говоря по правде, устал. Немного перетрудился, да и перенервничал. Я был, знаете ли, в суде лорд-канцлера. Когда процесс подходит к концу, всегда волнуешься. Мне весь вечер было не по себе, но сейчас уже лучше. Ну пойдемте же, пойдемте!
– Нет-нет. Послушайте меня, Бартон, отправляйтесь домой: вам необходимо отдохнуть, у вас совершенно больной вид. Я настаиваю, чтобы вы разрешили мне проводить вас домой, – говорил приятель капитана.
Я присоединился к уговорам, тем более что Бартон явно был готов сдаться. Но тем не менее он расстался с нами, отклонив предложенную помощь. Я не настолько близко знал N., чтобы обсуждать с ним происшедшее, но после обычного в таких случаях обмена сочувственными замечаниями понял: наскоро выдуманный предлог не убедил его, точно так же как и меня, и мы оба подозревали, что для загадочного поведения Бартона имелись какие-то тайные причины.
На следующий день я зашел к Бартону справиться о его здоровье и узнал от слуги, что, вернувшись накануне вечером домой, хозяин не покидал своей комнаты, однако он испытывает всего лишь легкое недомогание и надеется, что через несколько дней будет опять на ногах. В тот же вечер он послал за доктором Р., имевшим тогда большую практику в дублинском обществе, и у них состоялась, говорят, весьма странная беседа.
Бартон рассказывал о своем недомогании равнодушно и отрывисто и казался, как ни странно, мало заинтересованным в лечении – во всяком случае, дал понять, что есть предметы, которые занимают его несравненно более, чем теперешнее нездоровье. Он жаловался на возникавшее иногда учащенное сердцебиение и головную боль.
Доктор Р. спросил между прочим, не испытывает ли он почему-либо беспокойство или тревогу. На это Бартон быстро и не без раздражения дал отрицательный ответ. Доктор вслед за тем объявил, что ничего у него не находит, кроме легкого расстройства пищеварения, выписал соответствующий рецепт и уже собирался откланяться, когда Бартон, словно внезапно о чем-то вспомнив, удержал его.
– Извините, доктор, едва не забыл. Не разрешите ли задать вам пару вопросов, касающихся медицины? Возможно, вы сочтете их странными и бестолковыми, но речь идет о пари, так что вы, надеюсь, меня простите.
Врач выразил готовность удовлетворить его любопытство.
Бартон, по всей видимости, не знал, с чего начать расспросы, так что с минуту помолчал, затем подошел к книжному шкафу, вернулся на место, сел и сказал:
– Вопросы покажутся вам ребяческими, но ответ мне необходим, чтобы выиграть пари, поэтому я их и задаю. Во-первых, меня интересует столбняк. Если у человека была эта болезнь и он, как представляется, от нее умер, – во всяком случае, обычный, средней руки врач заявил, что он мертв, – то может ли такой человек в конечном счете оказаться живым?
Врач улыбнулся и покачал головой.
– Но ведь бывают и ошибки? – снова заговорил Бартон. – Что, если речь идет о невежественном шарлатане – не мог ли он ошибиться, приняв какое-либо свойственное этой болезни состояние за смерть?
– Кто хоть раз в жизни видел смерть, – ответил врач, – никогда не спутает ее со столбняком.
Несколько минут Бартон размышлял.
– Задам вам вопрос, возможно, еще более наивный; но скажите сперва, не бывает ли в иностранных госпиталях, скажем в неаполитанских, беспорядка и путаницы, например ошибок при регистрации больных и прочего?
Доктор Р. признал свою некомпетентность в этом вопросе.
– Хорошо, доктор, тогда последнее. Вероятно, я вас насмешу, но, так или иначе, прошу ответить. Существует ли среди всех человеческих болезней такая, от которой человек уменьшается в росте и объеме – то есть остается в точности подобен сам себе, но в других пропорциях, с другим ростом и поперечными размерами; хоть одна болезнь, пусть самая редкая, самая малоизвестная, может привести к таким изменениям?
Ответом была улыбка и самое решительное «нет».
– Тогда скажите, – проговорил Бартон отрывисто, – если у человека имеются причины опасаться, что на него нападет сумасшедший, разгуливающий на свободе, может ли он добиться ордера на задержание и арест этого сумасшедшего?
– Вопрос скорее по адвокатской части, чем по медицинской, – ответил доктор Р., – но, думаю, если обратиться к властям, дело нетрудно уладить законным порядком.
На этом врач распрощался, но в дверях холла вспомнил, что оставил наверху свою трость, и вернулся. Появление его привело к некоторой неловкости, потому что листок бумаги, в котором он узнал свой рецепт, медленно сгорал в камине, а Бартон сидел рядом, нахмурившийся и приунывший.
Доктор Р. был слишком тактичным человеком, чтобы заострять на этом внимание, но увиденное убедило его в одном: недуг гнездился не в теле капитана Бартона, а в душе.
Несколько дней спустя в дублинских газетах появилось следующее объявление:
«Если Сильвестр Йелланд, ранее служивший матросом на фрегате его величества «Дельфин», или его ближайшие родственники обратятся к мистеру Хьюберту Смиту, поверенному, в его конторе на Дейм-стрит, то они (или он) узнают нечто весьма для них (или для него) полезное. Встреча может состояться в любое время, вплоть до двенадцати часов ночи, в случае, если заинтересованные стороны желают избежать любопытных глаз; при необходимости гарантируется строжайшая секретность всех переговоров».
Как я уже упоминал, «Дельфин» был тем самым судном, которым командовал капитан Бартон. Сопоставив этот факт с усилиями автора при помощи афиш и газет распространить свое необычное обращение как можно шире, доктор Р. предположил, что обеспокоенность Бартона каким-то образом связана с лицом, упомянутым в тексте, и что автор последнего не кто иной, как сам Бартон.
Нет нужды добавлять, что это была всего лишь догадка. Посредник сохранил в тайне все сведения, могущие пролить свет на то, кто является его нанимателем и какова его истинная цель.
Глава IVБартон беседует со священникомМистер Бартон, хотя и походил в последнее время на ипохондрика, был еще очень далек от того, чтобы подпасть под это определение. Веселым его характер, разумеется, трудно было назвать, но ровным – пожалуй. Унынию он не поддавался.
Соответственно, вскоре он обратился к своим прежним привычкам, и одним из первых признаков душевного подъема стало его появление на торжественном обеде франкмасонов, ибо он принадлежал к этому достойному братству. Бартон, вначале мрачный и отрешенный, выпил много больше, чем обыкновенно, – возможно, с целью разогнать собственные тревожные мысли, – и под влиянием хорошего вина и приятной компании постепенно сделался разговорчивым (чего с ним прежде не случалось), даже болтливым.
Непривычно возбужденный, он покинул
