Ахмед понимающе подмигнул и склонился к Тобиасу, желая сказать нечто предназначенное только для его слуха:
– Ты хочешь ее для себя, и я это вижу, и тебе досадно, что ее красота воспламеняет и других, а? Не будь глупцом. Если случится так, что твои дела завтра займут у тебя больше времени, чем ожидалось, – не волнуйся. Я и мои чудесные жены сделаем все, что только возможно, чтобы развлечь ее.
Жены Ахмеда повели Ровену по коридору в выложенное золотой и голубой мозаикой помещение, которое, как она скоро поняла, оказалось баней. Потолок здесь был высокий, в форме купола, а прямо посередине, окруженная тонкими витыми колоннами, находилась утопленная в пол большая ванна, также украшенная мозаикой. От воды исходил горячий пар.
Ровена ахнула от восторга. Она даже не представляла, что один дом может вмещать в себя столько роскоши. Вокруг ванны были расставлены сосуды и флаконы с маслами и мылами, а рядом лежали полотенца.
– Боже, как красиво! – с упоением воскликнула она. – Дома – то есть у нас в Англии – нет ничего подобного. Даже в самых лучших домах. Как заманчиво это выглядит. И должно быть, очень приятно купаться в такой ванне.
– А еще мы обладаем такой роскошью, как время, – то есть можем нежиться в воде так долго, как только захотим.
Прежде чем Ровена успела ответить, Шилла и Зидана, щебеча по-арабски, взялись ее раздевать, словно бы это была сама естественная вещь на свете. Она пыталась воспротивиться, но все было напрасно. Добравшись до повязки, стягивавшей грудь Ровены, девушки захихикали и начали разматывать ее, но Ровена, твердо намеренная отстоять свою скромность, положила на нее руки, не давая им дотронуться до ткани. Однако чем больше она сопротивлялась, тем громче они смеялись. Отойдя немного, Шилла и Зидана стали раздеваться сами, чтобы показать Ровене, что в их стране это совершенно обычное дело – купаться голышом вместе.
Они скользнули в ароматную ванну и принялись жестами призывать ее присоединиться к ним. Их стройные блестящие тела грациозно извивались в воде. Ровена решилась отбросить все предрассудки и на время поддаться заманчивому образу жизни. Она расслабилась и быстро сбросила с себя оставшуюся одежду. При виде ее стройного белого тела все три жены заахали в восхищении.
– Ты – прелестнейшее существо на свете! – завила Фатима. – Красивое лицо – и такая прекрасная молочная кожа. Ты само совершенство, Ровена.
Смеясь от радости, Ровена тоже опустилась в ванну и с готовностью отдала себя в ласковые руки младших жен, желавших ей прислуживать.
Когда она вышла из ванны, Фатима поджидала ее с толстым мягчайшим полотенцем. Затем она уложила Ровену на диван и начала массировать ее тело удивительно нежными руками, втирая в ее кожу странно жгучее масло, от которого Ровена совершенно расслабилась, а ее кожа засияла.
Она раскинула руки и уставилась в потолок, украшенный разнообразными изображениями, с главной композицией в середине – звезды и луна, символизирующие небеса, и солнце в центре. Ровена закрыла глаза и на миг задержала дыхание, чтобы не отпускать приятное ощущение. Ее тело, казалось, отделилось от нее самой; она чувствовала себя марионеткой, куклой, подчиняющейся тому, кто дергает за ниточки. Ее мысли сделались плавными и тягучими, в то время как о ее плоти заботились так благоговейно, служили ей так самозабвенно, что это даже трудно было вообразить. И конечно, ничего такого с Ровеной прежде не происходило.
Ровена была готова признаться сама себе, что под уверенными дерзкими ладонями Фатимы – та напоминала жрицу, исполняющую древний ритуал, – ее женское тело оживало, наполнялось желанием, и ее ощущения напоминали то, что она чувствовала с Тобиасом на пляже. Сейчас все было очень похоже – волшебно, чувственно, нежно, – и не хватало при этом лишь Тобиаса.
Она удовлетворенно вздохнула.
– Какие чудные ароматы, Фатима! Вы не только знакомите мой вкус с необычными блюдами, но и обоняние – с восхитительными запахами, – пробормотала Ровена, когда Фатима налила еще масла ей на живот. Воздух в бане был влажным и густо благоухал; не цветами, нет, скорее это было нечто сложное, с амброй и мускусом, пьянящее, томное… искусное оружие, призванное привлечь и покорить мужчину. Ровену не удивляло, что она думает о подобных вещах, поскольку Тобиас по-прежнему занимал ее мысли.
– Где вы научились говорить по-английски? – спросила она Фатиму, пока та массировала ее икры.
– Моя мать была ирландкой, из графства Корк. Она меня и научила. Как и твою сестру, ее захватили в плен корсары, напавшие на их деревню. Ей было всего тринадцать. Потом ее купили и поместили в гарем одного богатого мавра в Марокко, где я и родилась.
– И она никогда не вернулась в Ирландию?
– Нет. Она оставалась рабыней до самой смерти, но желания возвращаться домой у нее не было. Она родилась в бедной семье, так что никаких разговоров о выкупе и быть не могло. Постепенно ей понравилось жить в гареме с другими женщинами. Мавр – мой отец – хорошо обращался со своими наложницами. Моя мать, уделом которой в ее родной деревне были голод и нищета, никогда не знала такой роскоши, как там, в гареме.
– Но ведь она все равно была рабыней, Фатима. – Ровене очень хотелось высказать свое мнение о рабстве, о том, что это жестокость и скотство, богопротивное дело, что людей, которые некогда были сами хозяевами своей судьбы, захватили и насильно продали на невольничьих рынках Берберии. Не желая, однако, оскорбить женщину, чьей гостьей она являлась, она прикусила язык и просто сказала: – И вы вышли замуж за Ахмеда.
Фатима широко улыбнулась:
– Мой отец продал меня ему. Ахмед хороший человек – не только богатый, но и влиятельный, его уважают в Алжире и других городах на побережье.
– И вам все равно, что у него есть еще жены?
Фатима пожала плечами:
– Да. Здесь так принято. Одна жена или три – какое это имеет значение? Я – его первая жена, поэтому я важнее остальных, и мой старший сын, Ишмаэль, наследник Ахмеда.
Тобиас прибыл на второй вечер, уже после того, как на землю опустились сумерки. Ахмед был на своей верфи в доках, так что он спустился в сад, чтобы подождать Ровену там.
Она
