Одессы — Костя Инвалид. Сидит пахан в отдельном кабинетеИ поит Маньку розовым винцом,И между прочим держит на приметеЕе вполне красивое лицо. Он говорит, бокалы наливая,Вином шампанским душу горяча:«Послушай, Маша, детка дорогая,Мы пропадем без Кольки Ширмача. Живет Ширмач на Беломорканале,Толкает тачку, двигает киркой,А фраера вдвойне богаче стали…Кому же взяться опытной рукой? Ты поезжай-ка, милая, дотудаИ обеспечь фартовому побег,Да поспеши, кудрявая, покудаНе запропал хороший человек». Вот едет Манька в поезде почтовом,И вот она — у лагерных ворот.А в это время с зорькою бубновойИдет веселый лагерный развод. Шагает Колька в кожаном реглане,В глаза бьет блеск начищенных сапогВ руках он держит важные бумаги,А на груди — ударника значок. «Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая,Как там в Одессе — в розовых садах?Скажи там всем, что Колька вырастаетВ героя трассы в пламени труда. Скажи, что Колька больше не воруетИ всякий блат навеки завязал,Что понял жизнь он новую, другую,Которую дал Беломорканал. Прощай же, Маша, помни о Канале.Одессе-маме передай привет!»..И вот уж Манька снова на вокзалеБерет обратный литерный билет. На Молдаванке музыка играет.Кругом веселье пьяное бурлит.Там за столом, бокалы наливая,Пахан такие речи говорит: «У нас, ворья, суровые законы,Но по законам этим мы живем.И если Колька честь вора уронит,То мы его попробуем пером». Но Манька встала, встала и сказала:«Его не тронут — в этом я ручусь!Я поняла значение Канала,Как Николай, и этим я горжусь!» И Манька вышла. Кровь заледенило.Один за Манькой выскочил во двор:«Погибни, сука, чтоб не заложила,Умри, паскуда, — или я не вор!» А на Канал приказ отправлен новый,Приказ суровый: марануть порча!И как-то утром с зорькою бубновойНе стало Кольки, Кольки Ширмача.
Как в саду при долине
Как в саду при долинеЗвонко пел соловей.А я, мальчик, на чужбинеПозабыт у людей. Позабыт, позаброшенС молодых, ранних лет.Сам остался сиротою —Счастья-доли мне нет. Ох, умру я, умру я,Похоронят меня.И никто не узнает,Где могилка моя. И никто не узнает,И никто не придет.Только раннею весноюСоловей запоет. Запоет и заплачет,И опять улетит.И никто не узнает,Где сиротка лежит. Как в саду при долинеЗвонко пел соловей.А я, мальчик, на чужбинеПозабыт у людей.Журавли улетели
Журавли улетели, журавли улетели.Опустели и смолкли родные поля.Лишь оставила стая среди бурь и метелейОдного с перебитым крылом журавля. Поднялись они в путь, и опасный, и дальний,И затих на мгновенье широкий простор.Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный,А в глазах бесконечный, безмолвный укор. Был когда-то и я по-ребячьи крылатым,Исходил и изъездил немало дорог,А теперь вот лежу я в больничной палате,Так без времени рано погас и умолк. Вот команда раздалась, и четко, и бойко —Снова в бой посылают усталых солдат.У окошка стоит моя жесткая койка.За окном догорает багряный закат. Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело,Если даже последний закат догорит…Журавли улетели, журавли улетели.Только я с перебитым крылом позабытСудьба во всем большую роль играет
Судьба во всем большую роль играет,И от судьбы ты далёко не уйдешь.Она тобою повсюду управляет:Куда велит, туда покорно ты идешь. Огни притона заманчиво мерцают.И трубы джаза так жалобно поют.Там за столом мужчины совесть пропиваютА дамы пивом заливают свою грудь. И там в углу сидел один угрюмыйВ костюме сером и кожаном пальто.Он молод был, но жизнь его разбита.В притон заброшен был своею он судьбой. Малютка рос, и мать его кормила,Сама не съест, а все для сына берегла.С рукой протянутой на паперти стояла,Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка. Вот сын возрос, с ворами он сознался.Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,И жизнь повел в притонах и шалманах,И позабыл он про свою старуху мать. А мать больная лежит в сыром подвале.Болит у матери надорванная грудь.Она лежит в нетопленном подвале,Не в силах руку за копейкой протянуть. Вот скрип дверей — и двери отворились.Вошел в костюме и кожаном пальто,Стал на порог, сказал лишь: «Здравствуй, мама!»И больше вымолвить не смог он ничего. А мать на локте немного приподнялась,Глаза опухшие на сына подняла:«Ты, сын, пришел проведать свою маму,Так оставайся же со мною навсегда» «Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,Ведь мы судьбою навек разлучены:Я — вор-убийца, чужой обрызган кровью,Я — атаман среди разбойничьей семьи» И он ушел, по-прежнему угрюмый,Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.А мать больная навсегда осталасьВ своем подвале одиноко умирать. И вот однажды из темного подвалаВ гробу сосновом мать на кладбище несли,А ее сына с шайкою бандитовЗа преступления к расстрелу повели. Судьба во всем большую роль играет,И от судьбы ты далёко не уйдешь.Она тобою повсюду управляет:Куда велит, туда покорно ты идешь.В осенний день, бродя, как тень
В осенний день, бродя, как тень,Зашел я в первоклассный ресторан.Но там прием нашел холодный —Посетитель я негодный:У студента вечно пуст карман. Официант — какой-то франтВ сияньи накрахмаленных манжет.Он подошел, шепнул на ушко:«Здесь, приятель, не пивнушка,Для таких, как ты, здесь места нет». А год спустя, за это мстя,Я затесался в дивный синдикат.И, подводя итог итогу,Стал на новую дорогу,И надел шкарята без заплат. Официант — все тот же франт, —В клиенте каждом понимает толк.Он подошел ко мне учтиво,Подает мне пару пива,Предо мной вертится, как волчок. Кричу я в тон: «Хелло, гарсон!»,В отдельный кабинет перехожу яЭй, приглашайте мне артистов,Скрипачей, саксофонистов.Вот теперь себя вам покажу я. Сегодня — ты, а завтра — я.Судьба-злодейка ловит на аркан.Сегодня пир даю я с водкой,Завтра снова за решеткой.Запрягаю вечный шарабан. А шарабан мой — американка.Какая ночь! Какая пьянка!Друзья, танцуйте, пойте, пейте,А надоест — посуду бейте.Я заплачу. За все плачу!Белые туфельки
На улице дождь и слякоть бульварная,Ветер пронзительный душу гнетет.В беленьких туфельках девочка бедная,Словно шальная, по лужам бредет. Белые туфельки были ей купленыПрихоти ради богатым купцом.В них она вечером стройными ножкамиВ вальсе кружилась по залу кольцом. Ты полюбила его, бессердечного.Он же вовек никого не любил.Ты отдалась так по-детски доверчиво.Он через месяц тебя позабыл. Ночью на улице сыро и холодно.Выпить успела ты чашу до дна.Вызвали доктора, тихо он вымолвил:«К жизни вернуться не сможет она». И вот ты лежишь,Вы читаете Уличные песни
