извращенцем, и это ему понравилось.
– Ты писатель, – сказал Кнопф с дружеской укоризной.
– Не тычь мне в лицо мои слабости! – разозлился я. – И потом – кто тебе позволил выведывать, разнюхивать, кадрить моих подружек, черт тебя дери! Ты хоть можешь сказать, о чем моя книга? Ну, так вот и забудь, что я писатель, пока не прочтешь ее.
Кнопф снова покраснел. Этот отроческий инстинкт сильно сбивал меня с толку, пока я не понял, что краска на щеках моего одноклассника сродни бурчанию в животе или потным ладоням у прочих людей. Не более того.
– Ты таишься, – принялся он снова скулить. – Не хочешь разделить с друзьями свой успех. Забыл, забыл, как, не щадя своей стипендии, праздновали окончание сессии…
Скулеж этот был Кнопфу удивительно к лицу. Все его презрительное джентльменство никуда не девалось, напротив – в устах обновленного Кнопфа оно приобретало благородный страдальческий оттенок.
– Брось, Володька, – махнул я рукой, – на мой гонорар нельзя купить даже дверцу для твоей тачки.
Он крутнул шеей и с сожалением уставился на меня.
– Себя надо уважать, – сказал он назидательно, и Бог знает что приготовлено было у него еще, но в кухню вошел старик. У себя в комнате он мучился из-за того, что не успел разглядеть Кнопфа в прихожей, а в кухне у нас светло. Изо всех сил глядя мимо Володьки, он обошел его, как обходят лужу, намочил под краном указательный палец и разгладил брови. Он оглядел Кнопфа со спины и сварливо сказал мне:
– Я ухожу гулять. Не вздумай расположиться со своей мадам у меня в комнате.
До Кнопфа, наконец, дошло, за кого его принимают. Он скрючился и обернулся к моему родителю. Глаза их встретились, и мне на минуту стало жалко Кнопфа.
Свою усыхающую хитрость старик комбинирует с нарастающим безумием. Как ему это удается – не постигаю.
– Кнопф, – окликнул я, – не стоит так убиваться. У старика пропасть фантазий, ему не уследить за всеми. Однажды он целую неделю держал меня за своего начальника штаба, который загремел под трибунал. Обошлось, как видишь.
Кнопф перестал корчиться, но зато понес какую-то чушь про чувство собственного достоинства, потом объявил, что мой общественный статус накладывает на меня обязательства, из которых отчетливо он смог объяснить одно: «одеваться, Александр, надо прилично. Не гопник же ты, в самом деле».
– …а денег-то и нет! – заключил он неожиданно, и, решив, видимо, что сказал достаточно, умолк. Одним словом, Кнопф вел себя по-дурацки. Я же из-за своего проклятого любопытства не выставил его вон. Что ж, зато теперь у меня есть время разобраться во всем, что случилось.
Не дождавшись от меня ответа, Владимир Викторович Кнопф решил, по-видимому, что пора переходить к делу, и грянул:
– И вот что я тебе, Александр, скажу: иди-ка ты к нам работать.
Я, честно говоря, ожидал чего угодно. Я бы даже не очень удивился, вздумай Кнопф дать мне денег. Однако приглашение на работу было настолько из ряду вон, что я невольно задумался: а нет ли тут какого- нибудь подвоха? Но взгляд моего одноклассника был прям и светел.
– Мерси, – сказал я, все еще подозревая недоразумение. – А не забыл ли ты, Владимир в пылу наших бесед, что я – писатель? Хорошо ли тебе вдолбила это обольстительная Маня Куус? – Потревоженная мыслью, кожа на лбу Кнопфа шевельнулась, но я не дал ему сказать. – Писатель, к твоему сведению, человек порченый. Писатель не может хранить верность жене, благодетелям, отчизне… Писатель с трудом хранит верность самому себе, да и тут норовит отколоть штуку. Ты глядишь в ясные писательские глаза, твоя душонка радуется благородной нищете его, ты уже видишь, как он незаметно и скромно несет свою ношу на чей-то там алтарь… Берегись, Кнопф! Только о себе способен думать этот потертый человечишко. О себе да о своей рукописи. Он возьмет любое жалованье и никогда не будет благодарен. Не связывался бы ты, Вовка, с писателями.
И тут я увидел, что Кнопф стоит. Оттопырив локоть и держа перед собой пустую чашку. В светлых глазах его при этом висела легкая дымка.
– О-о-о! – простонал он, потряхивая головой. – О-о-о! Ты нужен нам позарез, Александр! Ты нужен нам.
– Прекрати завывать, – потребовал я. – Старик может подумать что угодно. Хочешь с ним разбираться? Теперь давай вспомним. Когда-то я действительно был инженером, но с тех пор у меня в голове остался только закон Ома, да и то в превратном толковании. Как писатель я могу заинтересовать полторы тысячи человек в Питере, столько же в Москве, десятка два студентов в Новосибирске и одну растерянную вдову в Североморске. В толк не возьму, чего тебе надо, Кнопф?
Кнопф задвигал лопатками, точно собираясь взлететь, и с непристойной страстью сказал:
– Тебя.
– Слышал бы старик твои признания… Ну да ладно. Скажи мне, чем ты занимаешься?
Странная задумчивость разлилась по новому лицу Кнопфа. Он потупился и вздохнул.
– Смелее, – подбодрил я его, – не то мне придет в голову что-нибудь ужасное.
В глазах его вспыхнуло пламя.
– Учителем, – сказал Кнопф. – Я работаю учителем.
– Царица небесная! – воскликнул я глумливо и тут же устыдился. Губы у Кнопфа надулись, как в те времена, когда одноклассники не хотели признавать его немцем.
– Значит ты так? – проговорил он. Он даже засопел, как это делают мальчишки перед дракой. Деловые соображения, однако, взяли верх, Кнопф перестал сопеть и проговорил устало:
– Вот уж учу. Физкультуре.
– Не ври. – сказал я Кнопфу строго. – Доверчивых людей обманывать грешно.
Но недаром, недаром Кнопф оброс новым лицом! Он живо объяснил свой метод. Циничных подростков требовалось непрерывно ошеломлять.
– Беру кирпич и разрубаю ладонью!
Я немедленно объявил, что не стану рубить кирпичей, как бы дело ни повернулось. На это Кнопф еще раз показал возможности нового лица, и улыбка прямо-таки змеей проскользнула у него по губам.
– Хо-хо! – Негодяй так и сказал: «хо-хо». – Во первых, Шурик, кирпичами там есть кому заниматься, а во-вторых, за такие деньги многие не то что кирпич… Эх, да чего там…
Вот: это было последнее предупреждение. Я еще мог выставить его за дверь. Однако Кнопф не стал держать паузу.
– Ты будешь говорить, Шурик. Два часа в день. А за это… – Искуситель выхватил неведомо откуда лоснящийся прямоугольник визитки и, защемив его меж вытянутых пальцев, подержал у меня перед глазами. Бледными карандашными линиями среди дубовых, крытых золотом листьев вырисована была сумма. Пожалуй, и я бы не решился назвать ее вслух. Сомнений не было – на моем пути встретился соблазн.
Взгляд Кнопфа в который раз уже обегал кухню, умудряясь при этом ни на секунду не терять меня из виду. У меня же вызрела единственная мысль: «Будут знать!» И хоть я ни за что не смог бы объяснить, кого мне предстоит потрясти, но мысль набирала силу, так что в конце концов и Кнопф почуял ее.
– Едем? – не то спросил, не то скомандовал он.
В сумраке прихожей перемещался старик, ощупывая стены. Он наткнулся на Кнопфа, подержал его за рукав, помял в пальцах ткань и вдруг встревожился, принялся бороздить воздух свободной рукой. Я вытянул ладонь, поймал его пальцы, аккуратно стиснул их.
– Уходишь, – сказал старик сварливо и отпустил Кнопфа. – Я не буду ждать тебя. Так и знай!
Кнопф грохотал каблуками вниз по лестнице.
Даже и сейчас сердце мое обмирает сладостно, как возьмусь перебирать первые дни своего искушения. Не деньги, нет! Не сумма, начертанная Кнопфом на визитке, и тут же, кстати, изведенная пухлым ластиком – меня искушало ожидание необычайного. Разве это сказочное жалованье не было залогом дальнейших чудес? Деньги, которых я еще не держал в руках, уже обернулись зыблющимся комфортом Володькиного автомобиля, упоительным ароматом сигареты, которую я мусолил в пальцах, не решаясь раскурить, но главное – тонкая прозрачная пленочка, отделявшая меня от прочих, не известных Кнопфу
