Сопоставление с древними философами понравилось Шварцману, но по привычке встречать каждое слово своего собеседника насмешкой, он сделал презрительную гримасу.
— Ну хорошо, — сказал он с высокомерной снисходительностью. — Но я уступаю не твоему историческому аргументу, а твоему настроению: ты, очевидно, не хочешь оставаться в одиночестве. Изволь. Распорядись только, чтобы мне дали чистое белье.
XIIIПосле ванны в кабинет подали кофе. Шварцман с прожорливостью набросился на пирожные и мгновенно проглотил, почти не жуя, четыре штуки. Георг апатично стал рассказывать о своем путешествии, но вдруг с живостью перебил самого себя:
— Послушай, Натан, ты все читаешь и все знаешь. Не можешь ли ты мне сказать, что говорят об этой чертовщине, которая творится на Атлантическом океане?
Шварцман с сытой скукой на лице ответил:
— Метеорология меня не интересует. А газет я не читаю.
— Понимаешь ли?.. — Георг на мгновение задумался, а затем продолжал: — Мне сообщили, как весьма достоверный факт, что айсберги двинулись по очень простой причине: течение Гольфстрема отклонилось на запад, то есть к берегам Гренландии, и теплота растопила вечные льды.
— Отклонилось течение? — переспросил Шварцман и скривил губы так, точно съел лимон. — Какая жюль-верновская чепуха! Моряки бы это давно заметили.
— Видишь ли, — объяснил Георг, — на поверхности океана все продолжается по прежнему, отклонение произошло на глубине нескольких футов. Кроме того, часть течения — рукав — продолжает оставаться на прежнем месте.
— Почему это тебя так занимает? — пренебрежительно бросил Шварцман. — Уж не коммерческие ли проекты тебя одолевают?
— Я тебе сейчас объясню. Мне еще передавали, будто само течение Гольфстрема сделано искусственно.
Шварцман снова изобразил на лице кислоту, поднял руки ладонями в сторону Георга, как бы отталкиваясь от него и от его слов.
— Друг мой, — сказал он с гадливостью, — ты начитался уличных газет, тех самых, которыми зачитываются шоферы, матросы и ночные сторожа. Поэтому окажи мне услугу и поищи себе другого собеседника.
Возмущенный, вскочил Георг.
— Оставь свое отвратительное высокомерие! — воскликнул он с яростью. — И так уж все говорят, что для тебя не существует достойного собеседника. Я тебе рассказываю то, что передавали мне в Америке. Допускаю, что все это не так. Но я спрашиваю тебя из обыкновенной любознательности: к чему это все могло бы привести, если это правда? Вообрази, что это правда.
— Если это правда, то в скором времени будет война, — зевая, ответил Шварцман. — Европа не может этого допустить. Чтобы ее заморозили? И без того, незаметно, бесшумно ведется борьба за обладание теплом, а тут еще в некотором роде предательство…. Конечно, Европа этого не может допустить. И будет война.
Ларсен недоверчиво усмехнулся.
— Какая там война? Между кем?
— Между Европой и Соединенными Штатами. Это очевидность. (Я, понятно, имею в виду твою жюль-верновскую предпосылку: отвод Гольфстрема.) И иначе быть не может. Застынет прибрежная Норвегия. Охладится Англия. Замерзнет Исландия. Отзовется это и на северной Франции. Этого тебе мало?
Георг слушал его, точно оглушенный. Неужели это возможно — война? Страшно было даже подумать, что он, Георг Ларсен, будет иметь к этому некоторое отношение.
— Ну, это уж твоя фантазия разыгралась! — успокаивая самого себя, заметил Георг.
— Моя фантазия здесь ни при чем, — резко сказал Шварцман, не выносивший возражений. — За войну говорит неумолимая логика. И предстань себе: Европа даже обрадовалась бы такому casus belli. Тут уж выступит на сцену экономика. Да, да, экономика, не качай головой. Ведь Европа еще до сих пор не выплатила своих долгов Америке. Долгов, оставшихся после великой войны. И не в состоянии будет выплатить, потому что экономически она импотентна. И поэтому совершенно ясно — старая шлюха, несомненно, воспользовалась бы таким благоприятным случаем, чтобы навсегда отделаться от старого долга. Разумеется, трудно сказать, чем такая война кончилась бы. Но, во всяком случае, потасовка была бы несомненно. Мне лично это доставило бы огромнейшее удовольствие. Ибо всякая драка, в которой наша потаскушка принимает участие, ускоряет ее гибель. А это уж давно пора.
И с пафосом, который всегда являлся на зов его скрипучего голоса, Шварцман стал развивать перед Ларсеном свои прежние мысли о безнравственности европейской цивилизации, позабывшей о заветах Христа.
Слушая его, Георг заметно волновался. Неожиданные перспективы, нарисованные Шварцманом, достаточно ужаснули его. По крайней мере, он ничего не мог ему возразить. И, чтобы прекратить тягостный для него монолог Шварцмана, он перебил его:
— Дорогой Натан, ты немного увлекся. Предоставим Европу далекому суду истории. В конце концов…
Шварцман, в любом возражении находивший для себя пищу, саркастически подхватил:
— Суд истории? Пора уже бросить эти глупые слова — суд истории! Никакого суда истории не существует. Его выдумали для самоутешения политическая ненависть и социальные бедствия. Некогда всем мерзавцам угрожали девятью кругами ада. Когда же в это перестали верить, придумали другую сказку — суд истории. Да и как, в самом деле, история может быть судьей, когда она сама занимается — почти исключительно! — прославлением ловких негодяев? Я больше верю в геологию, чем в историю. По крайней мере, я из геологии наперед знаю, что время от времени будут происходить землетрясения, от которых погибнут и мерзавцы. Это утешает меня.
— Ты что-то далеко заехал, — заметил Георг, утомленный его резким голосом. — Право, если бы ты при мне не пил одно только кофе, я бы подумал, что ты пьян.
— Я же, — злобно заметил Шварцман, — могу тебе на эго ответить, что ты глуп и невежествен. А хуже всего то, что ты не признаешь простой логики, обязательной даже для дурака. И поэтому я ухожу.
— Постой, — с досадой закричал Ларсен. — Ты совершенно невыносим в спорах! Ты какой-то бешеный. Ну, пусть будет по твоему — экономика, борьба за тепло, безнравственная цивилизация и война. Но ведь нам-то с тобой еще рано открывать военные действия? Садись и пей джинджер.
— Не желаю!
— Но я же говорю тебе: ты меня убедил! Согласен: война! И отказываюсь от суда истории. Черт с ней! Дело ведь не в этом. Я, в сущности, хотел поговорить с тобой по другому вопросу, который тоже, то есть не тоже, а просто касается меня. Садись же. Вот твоя рюмка.
— Я не люблю, когда восстают против логики! — сердито, но уже утихомиренно сказал Шварцман. — Ты не чувствителен к очевидностям.
Георгу очень хотелось подсказать ему — «когда восстают против моей, шварцманской логики», — но, чтобы не разозлить его, он промолчал.
— Видишь ли… — сказал он после небольшой паузы. — Я хочу поговорить с тобой о Карен.
— Мысли у тебя летают, как блохи: от Гольфстрема к Карен! — насмешливо обронил Шварцман.
— Ты человек сообразительный, — продолжал Георг, пропустив мимо ушей его замечания. — Как ты думаешь, куда она могла уехать? Она ведь исчезла внезапно. Вернее, просто удрала. Предательски удрала. И не одна, а с Магнусеном. Двойное предательство.
Шварцман поднял плечи вровень со своими
