— То есть? То есть? — взволнованно спрашивал он себя. — Ведь уступить, это значит…
Острой иглой прошлась эта мысль сквозь его тело и запечатлелась болезненной гримасой на лице, точно он коснулся раскаленного железа. Теперь уж не на что было надеяться. Он уничтожен. Георга Ларсена, как потомка и наследника, больше не существует. На языке бухгалтеров это означало, что надо списать в расход весь актив нескольких десятилетий. Можно, конечно, начать жизнь заново и самостоятельно — скажем, в качестве Тумасова, но это… это та ребяческая глупость, которая возникает в опустошенном мозгу. Да и не в том дело, чтобы найти для себя место во вселенной и новую цель. Самое обидное в данном случае, самое мучительное, самое, невыносимое — стыд перед самим собой. Душа болит. Мучает совесть. О, ничтожество, ничтожество!
В презрении к самому себе снова подумал о браунинге, но, вздохнувши, поднял с пола газету и опять принялся читать ее. Пафос газетных авторов, не несущих на себе ни малейшего риска войны и безнаказанно стреляющих негодованием, показался ему омерзительным: все вдруг стали вояками! Нет, не мог читать дальше. Каждая строчка мучительно напоминала о том, о чем не хотелось сейчас думать. Скомкал газету и бросил ее в угол. Затем стал одеваться — машинально, тупо, ничего не соображая и неловко роняя запонки.
Выйдя на улицу, направился в Тиргартен. Пустынные по утрам аллеи излучали освежающую бодрость. Она была сейчас необходима, потому что силы догорали последним огнем.
По дороге рассеянно купил предложенную газету, но, спохватившись, через несколько минут сознательно уронил ее. После этого купил иллюстрированный журнал. Оказался популярно-техническим изданием: очень хорошо! Дойдя до первой скамьи, уселся лицом к солнцу и принялся рассматривать рисунки. Очень скоро, однако, вынужден был вернуться к своим прежним разъедающим мыслям: попалась статья, в которой, по поводу конфликта Европы с Америкой, рассказывалось о старом плане отклонения Гольф-стрема при помощи туннеля через полуостров Флориду.
Стиснув зубы, перелистал страницу. В следующей статье приводилось описание усовершенствованного экскаватора. Георг усмехнулся, — на этот раз, кажется, нечего было опасаться неприятных напоминаний.
История с усовершенствованием экскаватора оказалась презанятнейшей. В конце 18-го века некто Джемс Темперлей изобрел стенной поворотный кран с 4-мя полиспастами. Его сын, Джон, занимавшийся тем же делом, пошел дальше и придумал пловучий кран для разгрузки доков. Сын Джона, Бенжамен Темперлей, в светлой голове которого соединились изобретательность деда и настойчивость отца, шагнул еще дальше и прославился своим паровым подъемным краном, действующим по 4-м осям координат. В дальнейших поколениях имена стали повторяться. На сцене снова появились Джемс, Джон и Бенжамен, упрямые преодолеватели инерции. Каждый из них вносил новое — в то же дело. Так возникли: мостовой кран для мастерских с грузоподъемностью в 15 тонн, затем экскаватор с ленточным тормозом, потом экскаватор для подъема военных судов и, наконец, экскаватор, управляемый одним человеком и самостоятельно разгружающий, взвешивающий и распределяющий уголь на любой площади. Потомки Темперлея живут и поныне. Последний из них, Джозеф Темперлей, внес свою дань в фамильное дело в виде нового усовершенствования: его экскаватор без всякого преувеличения напоминает живое мыслящее существо, обладающее к тому же сверхъестественной силой.
Получалось так, восторженно писал автор статейки, что изобретателем экскаватора оказывался не один человек, а целый коллектив из ряда потомков одной семьи. Не иначе, как в каждом из Темперлеев жила душа первого из них, и заряда упорной настойчивости, этим Темперлеем оставленного, хватило на все дальнейшие звенья его славного рода: упрямо и благоговейно каждый продолжал работу своего предшественника. Не напоминает ли сам зачинатель блестящую ракету большого заряда, которая по сей день неизменно вздымается вверх?
Еще не дочитав до конца, Георг ощутил прежнюю нестерпимую горечь, точно кто-то назойливо продолжал издеваться над ним, подсовывая неприятные строки. А дочитав, — бросил журнал в сторону, вскочил и нетвердой спотыкающейся походкой зашагал по аллее.
Горечь, однако, не исчезала. Этот удачник Темперлей, неуклонно прошедший через целое столетие (и ни разу не заблудившийся!) давал новую пищу для обидного и уничтожающего сопоставления. Опять началось самобичевание: дряблый последыш, недостойный наследник, курица, впряженная в телегу! К этому прибавилось еще одно уязвляющее сравнение — с ракетой. Разве не так? Плавный стремительный подъем вверх, пока хватает заряда. А затем взрыв — и ничего нет. У Темперлеев еще по сие время не иссяк их наследственный заряд, а для него, Георга Ларсена, заряда не хватало. Не так ли? Просто ракета не долетела до конца и обратилась в ничто раньше срока. Но разве это его вина?
Где-то близко, совсем близко ощущал он успокоительный, логический бром для своей взбудораженной, взвинченной совести: еще два-три, четыре силлогизма — и, пожалуй, легко снимется невыносимая тяжесть с души. Но силлогизмы упорно не являлись.
В эти минуты беспомощного одиночества он с сокрушением пожалел об отсутствии Шварцмана: вот когда бы пригодилась его нетускнеющая способность рассуждать! Этому логику, воспламеняющемуся от одного только приближения к трудноразрешимой задаче, ничего не стоило бы — ничего не стоило бы! — доказать ему, Георгу Ларсену, что Георг Ларсен столь виноват в том, что случилось, сколько виновата безответственная ракета, не долетевшая до намеченного конца.
Но Шварцмана не было. Бедный принц датский! Ларсен вздохнул, почесал затылок и, прислушиваясь к собственным шагам, поплелся назад в город.
В первом попавшемся ресторанчике он сделал попытку пообедать. Но есть не мог. Еда застревала в горле. Влил в себя большую рюмку коньяку. Увидал вермут — послал вдогонку и вермут. То и другое дополнил фужером пива. Почувствовал головокружение, брезгливо отодвинул от себя все, что стояло на столе, и направился в отель. Какая духота! Не от нее ли засохли мысли в голове?
Когда пробирался среди шнырявших автомобилей и подпрыгивающих автобусов, подумал: хорошо бы попасть под колеса. Но как только представил себе свое растерзанное тело и лужу крови на асфальте, поторопился очутиться на тротуаре.
В тишине номера заснул быстро, проспал около трех часов, и первая мысль после пробуждения уколола досадой — все еще был день и всего только второй!
Не отправиться ж в театр? Нет, еще рано. Да и все время театр будет напоминать о Карен. (Актриса она была все-таки замечательная и в жизни тоже оказалось актрисой! Да, да!). Пожалуй, в кино? Но ведь то же самое: воспоминания о ее
