— Ты осел! — закричал отец. — И притом осел, которого мало били!
— Обожди. Выслушай меня до конца. Да, да, прежде всего надо поднять Германию, которую вы позволили унизить. А для этого надо сначала поднять ее дух. А дух можно поднять только сознанием, что германская раса — это первая раса на земле. И поэтому долой всякое смирение, покорность и все то, что к этому приводит, то есть, главным образом, христианство!
— Как? Христианство? — в ужасе переспросил отец, и на лице его застыло омерзение.
— Да, да, христианство. Потому что это религия слабосильных, религия тех, кто ощущает свое ничтожество. Религия, нужная тем, кто не может рассчитывать на свои кулаки и поэтому пытается воздействовать на врага путем взывания к его совести. Это — духовная джиу-джицу, сила слабых, и недаром придумали христианство ничтожные, трусливые евреи. Древнему германцу не нужна была эта лукавая джиу-джицу. Когда перед ним находился враг, он просто ударял его топором по голове. Но прибегал монах, хватал его за руку и лицемерно показывал на небо. Да, да, христианство расслабляет. Христианство отнимает волю, убивает чувство чести. Поэтому — долой христианство!
Старый профессор вскочил, бешено замотал головой и задыхающимся, астматическим голосом закричал:
— Вон из моего дома! Я не желаю иметь такого сына. Вон!
* * *Немного отдышавшись, старик снова сел за письменный стол и, дрожащими руками раскрыв наудачу том «Германских древностей» Авентина, натолкнулся на следующее место:
«Черепа убиваемых в сражении неприятельских предводителей и знати они (германское племя лангобардов) украшали оправой и давали пить из них вино в праздничные дни тем, кто убил в открытом бою своего врага».
Сделав эту выписку, он прибавил к ней еще одну, найденную им сегодня в университетской библиотеке:
«Павел Диакон в своих „Деяниях лангобардов“ рассказывает, что он сам видел ту знаменитую чашу, из которой король Албоин (умер в 574 г.) заставлял свою жену Розамунду пить вино. Чаша же была сделана из черепа ее отца».
Довольный своими удачными выписками, профессор совершенно забыл о сыне и продолжал работу с невозмутимостью вполне спокойного человека.
Мать не присутствовала при разговоре и поэтому никакого гнева против сына не испытывала. Отрывочные объяснения мужа, преисполненные яростного негодования, показались ей малоубедительными для окончательного разрыва с сыном: ну, что там, отцы и дети почти всегда не понимают друг друга! И когда через два дня сын робко явился с черного хода, она не очень резко пробрала его, а затем дала ему поесть и заставила переменить белье. С того времени он стал регулярно приходить каждые два-три дня в те часы, когда отец был в университете.
— А что же ты теперь делаешь? — спросила она его однажды.
— Я получил работу в газете, — надменно ответил сын.
— В какой газете?
Он назвал национал-социалистический листок.
— Ты там пишешь?
— Ну да.
Мать изумленно пожала плечами: о писательских талантах сына она никогда и не подозревала.
— А что же будет с гимназией?
Он поспешил успокоить ее:
— Не тревожься. Гимназия мне больше не нужна. Она научила меня думать и излагать свои мысли. Больше мне ничего не надо от нее. Потому что мысли у меня имеются. А то, что я там пишу — поднимает дух Германии. Теперь это самое важное и необходимое. Я подписываюсь «Арминий».
— А почему ты ничего не спрашиваешь об отце?
— Отец меня не интересует. Он из породы тех, которые разбираются только в книгах, а живой жизни не ощущают.
Но он говорил неправду. Мысль об отце сверлила его беспрестанно, подхлестываемая упорным желанием причинить этому устаревшему человеку какую-нибудь большую досаду, сильно задеть его и доказать, что он глупо и непростительно заблудился в десятилетиях. Германия начинала новую жизнь. Германия зажигалась новым огнем. Германия переживала вторую молодость. А сентиментальные ученые кроты тупо копались в затхлой книжной пыли и застилали ею новые светлые пути.
Это неотступное желание «доказать» порождало в нем разные планы злых воздействий на отца, вплоть до доноса, и вот однажды, явившись к матери, он с хмурой взволнованностью сказал:
— Я бы хотел помыться в ванне.
— Ну конечно! — воскликнула мать. — Я давно собиралась сказать тебе об этом.
Почему-то в его просьбе, произнесенной смятенным голосом, ей почудилось раскаяние, которое приведет к примирению с отцом. Она радостно засуетилась. «В конце концов он должен понять, что родители не могут желать зла своим детям», — думала она, извлекая из комода чистое белье, и даже тихо запела.
А тем временем сын, хищно изогнув спину, мягкими шагами пантеры пробрался в кабинет, отыскал папку с рукописью отца о «Черепах» и юркнул в ванную комнату. Там он быстро помылся и, торопливо одевшись, выбежал из дома, отказавшись от заботливо приготовленной еды.
Четыре дня спустя он прислал отцу следующее письмо:
«Твою рукопись о черепах я уничтожил, потому что слезливо-сентиментальную идею, положенную в основу ее, я считаю вредной и даже оскорбительной для Германии. Рекомендовать идиллию аркадских пастушков — сейчас неумно. Проповедовать слюнявый гуманизм — преступно. Словом, труда твоего больше не существует. Но фактами, которые ты педантично подбирал в течение 17 лет, я превосходно воспользовался для своей статьи. В ней я утверждаю, что мы должны идти по стопам наших воинственных предков, и слащаво-приторной и фальшивой Лиге Наций, приглашающей нас в скучный христианский рай, мы должны предпочесть рай древних германцев, где герои пируют за столом Вотана и пьют пенистое пиво из неприятельских черепов».
К письму была приложена напечатанная статья, за подписью «Арминий».
Джибути
Рассказ в письмах
Письмо первое…Я еще никогда не видел войны, но зато частично познакомился с тем, что она порождает. И наглядная иллюстрация этому — Джибути.
До войны, точнее до того, как Муссолини стал посылать в Сомали и Эритрею свои войска, Джибути был, вероятно, самой маленькой военной гаванью, с населением в 600 человек, состоявших из захудалых чиновников разного рода ведомств, от которых Франция либо желала избавиться, либо как-нибудь пристроить их, — и приезжих купцов.
Сейчас в Джибути несколько десятков тысяч человек, — разных наций и разных цветов кожи, — и вы, конечно, представляете себе ту пеструю толчею, которую эти господа образуют — левантинцы, греки, англичане, японцы, арабы и даже неизвестно для чего прибывшие сюда американские миссионеры. Большинство из гостей — «рыцари конъюнктуры», желающие так или иначе поживиться за счет воюющих. Общее у них — хищное выражение лица и авантюристическая напряженность в глазах. Таковы, вероятно, в старину были конкистадоры, а в более близкие времена — золотоискатели в Клондайке, так хорошо изображенные Джеком Лондоном. Но пока что все эти акулы шныряют, шушукаются, галдят, ищут знакомств и связей и стараются угадать,
