Проведя инструктаж, полковник сел за стол, вытащил из папки, принесённой с собой, печатный лист бумаги, положил его перед собой, взял в правую руку тангенту, и дал команду приступить к тестированию. Все быстро надели гарнитуры, взяли листы бумаги и карандаши и стали напряжённо вслушиваться, пытаясь уловить хоть какой-либо звук из неплотно прижатых к ушам, нелепых эбонитовых наушников. Но звуков не было. Напряжение росло, усиливаясь наступившей тишиной. Оказалось, что помещение имеет великолепную звукоизоляцию, от чего тишина словно нарастала и грозила превратиться в звенящую. От этого первое услышанное слово прозвучало так неожиданно громко, что Герасим вздрогнул, и тут же, одновременно с осознанием того, что слышно всё прекрасно, напряжение сошло до минимум возможного, и карандаш быстрым движением пальцев, демонстрируя прекрасную мелкую моторику и каллиграфический почерк, уже оставлял чёткий след грифеля в первой строке, а мозг включил таймер и пытался понять, с какой скоростью будет поступать информация, чтобы синхронизировать действия.
Чёрная круглая таблетка на тангенте оказалась ничем иным, как достаточно чувствительным микрофоном, называемым ДЭМШ[1], который включался нажатием кнопки, и офицер, сидевший за столом, держа микрофон совсем близко у рта, негромко, но чётко надиктовывал всё новые и новые слова, с выверенными словно по метроному паузами — слова, которые совершенно не имели никакого смысла и логики в их последовательности, и подобранными так, что воспринимались совершенно однозначно, вряд ли это имело отношение к проверке правописания, и с уровнем громкости и качеством произношения, не содержащего ни единого намёка на проверку слуха.
— Провод… Колесо… Стрела… Камень… Трапеция… — звучало в наушниках.
Одновременно с этим в дело включился второй офицер, и тест стал приобретать некоторые странности. Второй полковник неторопливо прохаживался между рядами сидевших за партами «писателей», пристально изучал их «произведения» и, периодически наклоняясь к уху тестируемого, что-то говорил. Когда он подошёл к Герасиму, то, выполняя эту процедуру, вполне членораздельно, но не в приказном тоне, а голосом вкрадчивым, будто подсказывающим и доброжелательным, показывая пальцем на написанное двумя строчками выше слово АРБУЗ, произнёс:
— Это слово неправильное, тут должно быть слово ОГУРЕЦ,.. слово АРБУЗ зачеркни, а ОГУРЕЦ напиши рядом, — сказав это, не дожидаясь реакции и не интересуясь последствиями своей «подсказки», он прошёл к сидящему за следующей партой.
Задумываться времени не было, потому что офицер, сидевший за столом, уже диктовал следующее слово. Ходивший от парты к парте полковник не имел при себе даже бумажки с нужным текстом, и сразу закралось сомнение, а знает ли он вообще, какие слова тут должны быть — ведь маловероятно, что он помнит весь этот бред наизусть. Однако Герасим быстро и послушно зачеркнул слово АРБУЗ и рядом написал ОГУРЕЦ. Зато сразу стало понятно, почему гарнитуры не имеют современной звукоизолирующей прокладки. Да, для того чтобы было слышно голос второго офицера, ходившего по аудитории между рядами, своими нелепыми действиями вселяя сумятицу в их «творческий» труд. Подсмотреть, как на это реагируют другие тестируемые, Герасим не мог — тест был спланирован таким хитрым образом, что времени на это не хватало, всё новые и новые слова звучали из наушников, и он послушно и записывал, и исправлял «ошибки» каждый раз, когда очередь прохаживающегося по аудитории полковника доходила до него.
Внезапно тест закончился. По аудитории прошёлся шумок, в конце листа каждый испытуемый разборчиво написал свои имя, фамилию, отчество, поставил дату прохождения теста и подпись, после чего второй офицер ещё раз обошёл аудиторию и собрал все рукописи.
Таким образом последняя формальность была соблюдена, однако последствия этого странного теста оказались куда значительней, чем их преподносили его организаторы.
Как это ни странно может показаться, но таких «послушных» как Герасим оказалось немного. Этот тест стал точкой бифуркации в их судьбе, потому что всем, кто безропотно «исправлял» незнамо что, был предложен курс обучения не лётчиков-истребителей, а лётчиков-космонавтов! Зачисление, карантин, новенькая красивая курсантская форма, присяга — всё померкло на фоне этого неожиданного поворота судьбы, и перспективы предстоящих свершений вырисовывались яркими радужными красками.
Невесомость
До поступления в лётное училище Герасим жил с мамой в Санкт-Петербурге в многоквартирном девятиэтажном доме. Он не застал ни Перестройки, ни развала Великой страны и ощущал жизнь таковой, каковой она была на момент проявления сознания, просто принимая устройство бытия во внезапно возникшем мире, точно так, как ребёнок учится играть на компьютере, принимая кем-то придуманные правила игры, совершенно не задумываясь ни почему они такие, ни почему он так смиренно следует им.
Наверное, каждый человек хоть раз пытался вспомнить, с какого момента он осознаёт свою жизнь. Сравнивая свои воспоминания с рассказами мамы, Герасим обнаружил, что помнит события, имевшие место, когда он был годовалым ребёнком. Однако вскоре стало заметно, что природа наградила его не только хорошей памятью, но и качеством, присущим той категории людей, для которых любая игра непременно становится чуточку менее интересна, нежели мысль о том, как она устроена, название которому — любопытство. Может быть поэтому, одиночество, часто заполнявшее его детство из-за постоянного отсутствия матери дома, занятой заработками в тяжёлое время внезапно рухнувшей социальной защищённости и зарождающегося по законам волчьих стай и одиноких волков капитализма, когда никому нет дела до того, выживешь ты или нет, не было ему в тягость.
В силу этих обстоятельств он рано стал самостоятельным, всегда умел найти, чем ему заняться, занятия придумывал себе всегда сам и всегда интересные. Друзья его любили именно за такую способность, и в компании с ним всегда было интересно. Это не значит, что он никогда не скучал. Конечно скучал, но он научился получать удовольствие и от одиночества тоже.
Немалую роль в его воспитании сыграл Григорий Яковлевич — сосед, живущий в квартире рядом, на одной с ними лестничной площадке их старой многоэтажки, которого Герасим называл дядя Гриша. Человеком тот был образованным, преданно любящим точные науки, но главным качеством, которое привлекало в нём парнишку была возведённая в степень абсолюта честность. Как и многие просто порядочные люди, сожалеющие о попрании обществом норм социалистической морали, умеющие честно трудиться, но не способные опуститься до низменных, исключающих понятие совесть методов расталкивания себе подобных в
