«Тогда зачем отдавать мне его книгу?» – недоумевала я.
Но потом она пояснила:
– Возможно, я что-то там упустила. Почитайте и потом расскажете мне, что вы об этом думаете, Нора.
Весь остаток января я каждый вечер читала по несколько страниц из «Портрета художника в юности», представляя, что напротив меня у огня сидит Питер, глубоко погруженный в свое чтение.
Мне нравились Стивен Дедал и его друзья. Они напоминали мне ребят, с которыми я росла в Чикаго. По крайней мере, тех, кто потом поступил в школу Святого Игнатия или даже в Университет Лойола. Я легко могла вообразить Майкла и Эда, идущих по Дублину с ватагой Стивена.
Странно было встретить в тексте книги упоминание о литании Деве Марии, о религиозном братстве и молитвах вроде «Господи, благослови нас и эти дары». А эта долгая проповедь, которая так пугала Стивена? Священники-редемптористы из Конгрегации Святейшего Искупителя обрушивали на меня те же слова во время своих ежегодных служб в церкви Святой Бригитты. И мне определенно была понятна легкость на душе у Стивена после исповеди. Благодать очищения души мне даровал отец Кевин. Нужно будет дать почитать эту книгу ему.
Отец Кевин старался приходить в госпиталь каждый день, а по воскресеньям и в религиозные праздники проводил здесь мессы. Эти ритуалы, похоже, утешали парней.
В День покаяния, Пепельную среду, я остановила его после того, как он посыпал головы раненых освященным пеплом, и спросила, действительно ли существует школа иезуитов, которую, по книге, посещал Стивен.
– Все правильно, – подтвердил он.
Отец Кевин рассказал, что встречался с Джеймсом Джойсом, когда писатель приезжал в Париж десять лет назад.
– В то время Джойс хотел стать врачом. Колючий и обидчивый парень, но такое случается, когда ты молод и с деньгами плохо.
– Думаю, в конце книги герой отправится во Францию, – рассудила я. – Мать Стивена уже пакует смену его подержанной одежды и молится за него.
Я прочитала отцу Кевину короткий отрывок:
– «Что такое мое сердце и что оно чувствует на самом деле, я могу узнать только через собственную жизнь вдали от дома и моих друзей». Именно это пытаюсь сделать и я, – объяснила я ему. – Хотя последние строчки кажутся мне слишком уж напыщенными, но Мод они, наверное, понравились. Вот, послушайте: «Добро пожаловать, о Жизнь! Я иду, чтобы в миллионный раз столкнуться с реальностью жизненного опыта и выковать в кузнице своей души существующее извечно самосознание своего племени».
– В целом звучит славно, – заметил отец Кевин.
Он определенно тянулся к звездам, а не к блеску мишуры.
На следующей неделе я дала почитать книгу Маргарет Кирк.
– Я рада чему угодно, лишь бы на английском, – сказала она.
Но после прочтения «Портрета художника в юности» она не горела энтузиазмом, как это было у меня.
– Я пропускала все религиозные куски. У меня в юности этого было предостаточно, – пояснила она.
– А как насчет «добро пожаловать, о Жизнь» и встречи «с жизненным опытом»? – поинтересовалась я.
– Ну, в смысле встречи с новым жизненным опытом у нас у всех тут полный порядок, – заметила она.
Теперь раненые поступали быстрее, чем раньше. За окном был только февраль, а в местечке под названием Верден уже начались бои.
Мы все сбились с ног, и Пол О’Тул трудился вместе с нами – так продолжалось весь февраль и март. Комната отдыха вновь превратилась в больничную палату, а большинство парней из профсоюзных лидеров снова оказались на фронте.
Апрель, 1916
Стоял апрель, и в моей палате было полно французов. Я знала, что сбиваю их с толку своим французским, но сегодня, слава богу, нам нанес визит один раненый французский офицер, который говорил на безупречном английском.
– Проспер Шоле, – представился он. – Я лейтенант десантных войск – это что-то вроде вашей морской пехоты, – сказал он мне.
Он был красив, хотя вся голова у него была забинтована.
– Как вы себя чувствуете? – спросила я.
– Мне повезло, – ответил он. – На поле боя я был похоронен под кучей обломков. Торчала лишь моя голова, которую оставили умирать. Но меня спасли ребята из моего отряда.
Он указал на троих солдат, которые лежали, вытянувшись на своих койках, и улыбались. Они не понимали ни слова, но радовались, что их командир рассказывает мне историю про свое спасение и их героизм.
Лейтенант Шоле очень отличался от английских офицеров, которые приходили сюда инспектировать своих людей: те чуть ли не строевым шагом проносились мимо кроватей и почти не разговаривали.
– Приятно видеть офицера, который неформально ведет себя со своими подчиненными, – сказала я ему.
– Видите ли, – начал объяснять лейтенант Шоле, – я много лет прожил в Америке. Вообще-то, я химик и работал в компании по производству шин «Мишлен» в Нью-Джерси. Вы знаете Нью-Джерси?
– Слышала, – ответила я. – Но я сама из Чикаго. Меня зовут Нора Келли.
– Ирландка? – уточнил он.
Я уже готовилась. Сейчас начнется: думаю, у него в Нью-Джерси был повар-ирландец. Но лейтенант Шоле вынул что-то из кармана – фото. Он показал мне портрет молодой женщины.
– Моя невеста, – пояснил он, – Мэри Кэролин Хейвуд. Свою красоту она унаследовала от матери-ирландки.
– Она очаровательна, – согласилась я. – Вы, должно быть, очень скучаете по ней.
– Пишу ей каждый день. Даже в окопах.
– Не представите меня лейтенанту? – вмешался вдруг Пол О’Тул.
Как всегда, он возник из ниоткуда и снова совал свой нос. Лейтенант Шоле внезапно совершенно преобразился, став очень аристократичным и очень французским.
– Я лейтенант Проспер Шоле, – сказал он Полу. – И я благодарен за то, как вы ухаживаете за моими людьми. – Затем он обернулся ко мне. – Bonsoir, mademoiselle[168]. Я вернусь завтра.
– Какой надменный, – отозвался о нем Пол.
Появившись на следующий день, лейтенант спросил у меня насчет Пола.
– Почему этот явно годный к военной службе человек не на фронте?
– Он, по идее, направлен сюда шпионить за нами, – ответила я. – Но он безобиден.
– Soyez sage, mademoiselle, – перед уходом посоветовал мне лейтенант Шоле.
Ко мне подошел Пол:
– Этот тип, за кого он себя принимает? Шляется тут повсюду, как у себя дома. Я видел его вчера в гараже, он болтал там с Тони и Чарли.
– Он работает в компании, которая делает шины. Может быть, он вообще интересуется автомобилями.
– Нельзя доверять этим лягушатникам, – заявил Пол.
На следующий день лейтенант Шоле сказал, что слышал, будто я увлекаюсь фотографией, и очень хотел бы сфотографироваться, чтобы послать снимок своей «возлюбленной Кэролин».
Я отправилась за своей «Сенекой» в комнату отдыха медсестер, где иногда спала. Мы должны были встретиться в саду позади госпиталя, где я и нашла его: он позировал на фоне цветущей яблони. На нем была французская военная фуражка, маскирующая его рану. Козырек рассеивал свет, подчеркивая блеск его глаз.
– Просто красавец, – сказала я, поймав его в фокус объектива. – Вашей Мэри Кэролин очень повезло.
– Ради нее я
