Такси пересекло Конноли-стрит и остановилось перед гостиницей.
– Налицо чрезмерная реакция Британии, и я говорю – слава богу. Иначе нам бы никогда не привлечь внимание всего мира, и вы, ребята, не приехали бы помочь нам, вернувшиеся беглецы. Я уверен, Нора, что вы уехали не так давно. Потянулись к американскому благоденствию. А я вижу в этом определенный божественный план. Это единственный способ найти во всем этом какой-то смысл. Великий голод разбросал наших людей по свету, чтобы они смогли набраться сил в других местах, а потом вернуться, чтобы сражаться вместе с нами.
Он запел:
– Некоторые прибыли из-за морей,Поклявшись быть отважными.И древняя земля предковБольше не станет прибежищем ни деспота, ни раба.– Но сейчас мы здесь уже боремся, – продолжал Сирил. – И это реальная война за независимость. Господа унионисты, конечно, хотели бы заполучить гомруль до того, как все закончится. И Республика Ирландия служит тому четким сигналом, вы не находите?
Он перевел дыхание, и мы выбрались из такси. Дворецкий в униформе потянулся за моим чемоданчиком. Но Сирил жестом остановил его.
– И теперь, миссис, когда вы уже приехали, вы увидите жуткие картины, – сказал Сирил, когда мы с ним шли через фойе. – Хотя не здесь, разумеется.
Отель «Грешем» выглядел очень внушительно. Отделка золотом, белоснежная лепнина, люстры.
В просторном зале были расставлены столы. Людей – море. Я была впечатлена обилием твидовых костюмов, серебряными чайниками и подставками для тостов. Да, тосты – это то, чего мне недоставало в Париже.
– Позавтракаете – и отдыхать, – сказал Сирил.
– Спасибо, – ответила я.
– Но сначала познакомитесь с комитетом.
Пятеро серьезных мужчин попивали свой чай, почему-то напоминая мне молчаливых священников, которые забрали отца Кевина. Я познакомилась с мистером Дженсоном, председателем, а остальным просто кивнула. Все они были немногословны, хотя этот пробел с лихвой компенсировал своей разговорчивостью Сирил. «Я в Ирландии, – думала я, – наконец-то здесь». Впрочем, Дублин не особенно отличался от других городов, только был печальнее. И по этому месту всю свою жизнь сохли бабушка Онора и моя мама?
Весь остаток дня я спала.
Вечером Сирил пригласил нас в дом своей матери. Остальные слишком устали после переезда, чтобы пойти с нами, но я согласилась с удовольствием. Петерсоны жили в двух комнатах в коттедже ленточной застройки. Кирпичные стены когда-то, видимо, были красными, но из-за слоя въевшейся сажи превратились в темно-коричневые. Мать Сирила усадила меня поближе к небольшому очагу, где горел уголь. Она улыбнулась.
– Чашечку чая с этим чудным печеньем «Джейкобс». Сирил купил мне его целую кучу, на годы хватит. Угощайтесь, не стесняйтесь.
– Большое спасибо.
– Берите еще.
– Нет, спасибо.
– Берите-берите.
Мне не хотелось объедать бедную женщину. К тому же это было просто плоское сахарное печенье, только без сахара. Я оглянулась на Сирила.
– Вперед, – кивнул он. – Парни, удерживавшие бисквитную фабрику Джейкоба, передали оттуда массу печенья, прежде чем сдаться. И с тех пор мы его и едим, столько лет.
Он повернулся к матери.
– Ладно, мама, – сказал он. – Нора приехала из самой Америки, чтобы помочь нам тут.
– Очень мило с вашей стороны, дорогая. Это действительно нужно Ирландии. Хотя в нашей семье дела получше, чем у большинства. Отец Сирила хорошо зарабатывал докером. Но он умер от чахотки еще молодым, и тогда нам стало туго. Правда, я нашла работу – помогала в магазинчике на Мур-стрит, торговавшем всякой всячиной. Нужно было иметь хорошо подвешенный язык, чтобы общаться с покупателями.
– Ты никогда за словом в карман не лезла, мама, да и сейчас такая же.
– Ах, сейчас я уже все это растеряла, – покачала головой она.
– Что ты, мама, ничего ты не растеряла.
Сирил подался вперед и похлопал ее по плечу. У них были очень похожие профили: небольшой изогнутый нос, маленький острый подбородок. Мама-птичка и ее сынок.
У них над головами перед изображением Пресвятого Сердца горела свеча. Все это напоминало мне маленький алтарь в спальне бабушки Оноры.
– А еще, Нора, моя мама хорошо поет, – тем временем продолжил Сирил. – Спой нам что-нибудь, мама.
– Не могу, Сирил. Горло заложило, хриплю.
– Ладно. У меня есть кое-что, чтобы помочь делу.
Он принес флягу.
– Господи, Сирил, откуда у тебя такие вещи? Это же чистое серебро, – сказала она.
– Это пожертвование, мама, на дело. От одного человека, которому это не нужно, поскольку у него такого добра хватает. А внутри – добрый poitín[193]. Досталось мне это от одного священника из глубинки, так что можно быть уверенным, что штука эта чистая.
Он сделал глоток и передал флягу мне.
– Давайте, Нора.
Я отпила, почувствовала, как мне обожгло горло, и начала кашлять.
– Вот видишь, мама? Прочищает все отлично.
На глаза у меня навернулись слезы. Нет, в свое время я выпивала виски. Маккена подавал нам по стаканчику каждое воскресенье – «специально для дам», – но этот был уж больно крепким.
– Не нужно, – отговаривала я его, когда он протянул флягу матери.
Выживет ли старушка даже после одного такого глотка?
– Спасибо, сынок, – сказала она, взяла сосуд двумя руками и бодро запрокинула голову.
Сделав затяжной глоток, она спокойно отдала флягу Сирилу. И ни в одном глазу.
– Очень славно, Сирил. Спасибо тебе.
– А теперь твой выход, мама.
– Еще один малюсенький глоточек, – попросила она и снова взяла у него виски. – Вот теперь хорошо, в самый раз. Я готова.
И она начала петь:
– «Поверь мне: если бы все эти внушающие любовь чары молодости, на которые я сегодня взираю так благосклонно…»
Голос у нее был чистый, без каких-либо хрипов или скрежетов. Она закончила песню и улыбнулась нам.
В этой небольшой теплой комнатке я забыла про Дублин в руинах, который окружал нас.
– Это любимая песня твоего отца, – сказала старушка Сирилу. – И его чары никогда не поблекнут. Потому что он вечно остается молодым. Неплохо, как по мне. Совсем даже неплохо.
* * *– О Дублине нельзя судить, Нора, видя его в такой безотрадный февральский день, когда британские солдаты патрулируют улицы, а ветер выворачивает зонтики наизнанку! – заявила Мод на
