– Travaillez pour vous s’il vous plaît?[39] – спросила я.
– Comment? – спросила мадам.
Она меня не понимала. Мучения, которые мне пришлось пережить перед вокзалом, повторялись.
Я вынула свернутые эскизы моих моделей из сумки и разложила их на столе рядом с письмом Долли. Мадам уткнула палец в один из них и подвинула его ко мне.
– Vous, – начала я. – Шьете… – Я изобразила в воздухе воображаемые стежки. – Le платья de moi. В смысле, мои.
– Comment? – переспросила она.
Я повторила свою шараду, но на этот раз за происходящим наблюдала Жоржетта.
– А-а-а, – понимающе протянула она и затарахтела что-то мадам Симон на французском.
– Vous, – сказала мадам Симон и указала пальцем на меня. – Une couturière?[40]
Она залилась хохотом, и служанка присоединилась к ней. Очень смешно. Что это они так веселятся? «Монтгомери Уорд» продали уже массу моих выкроек по своему каталогу. Конечно же, вслух я этого не произнесла. Как мне подобрать столько слов на французском?
Мадам Симон взяла мой эскиз.
– Vous? – Он сделала вид, будто рисует.
– Oui, oui, – подтвердила я и изобразила свою модель в воздухе. Потом другую, и еще одну.
Мадам умолкла, хотя Жоржетта продолжала хихикать.
– Peut-être, – вдруг произнесла мадам.
Это означало «может быть». Мой шанс.
– Peut-être? Moi? – уточнила я. – Travaillez pour vous?[41]
Мадам Симон кивнула.
– Я получила работу, я – модельер? – снова спросила я, но этого мадам уже не поняла.
В курс дела меня ввела служанка, Жоржетта. С пантомимой у нее было очень хорошо.
Выяснилось, что мадам Симон копировала модели мастеров с громкими именами, вроде Чарльза Уорта или Поля Пуаре, а потом шила по ним платья из очень хороших тканей. Жоржетта объяснила мне, что на своих изделиях мадам Симон не экономит. В доказательство она разрешила мне потрогать бархатную юбку одного вечернего платья. Однако в исполнении мадам Симон это стоило вдвое меньше, чем оригинал. Во Франции у мадам было мало покупателей, она специализировалась на туристах. Консьержи лучших отелей намекали своим постояльцам, что есть прекрасная портниха, «pas cher», и ее изделия очень хорошего качества… В общем, мадам хорошо зарабатывала.
Вот только ни один кутюрье не позволял мадам или кому-то из ее персонала посещать показы своих моделей или проникать в святая святых своих домов моды. Поэтому ей приходилось ждать, пока изображение готового платья появится в иллюстрированных журналах вроде Le Bon Temps или Art et Décoration.
В кругу кутюрье я должна буду изображать богатую американку. Консьерж отеля «Ритц» будет устраивать мне встречи. А я, попросив сделать несколько заметок для себя, буду быстро набрасывать эскизы – и вуаля!
Нечестно! То, что мадам Симон смеялась над моими рисунками, и без того было неприятно, теперь же она хотела сделать из меня мошенницу. Ведь копировать чужие работы – это воровство! Но попробуйте сами выдать эту концепцию с запасом французского на уровне средней школы и с помощью моих шарад. Хотя, думаю, мадам Симон все понимала. К моему огромному удивлению, она наконец сказала мне по-английски:
– Я не ворую, я переделываю. А кутюрье дают мне вдохновение.
Что же мне, сказать ей «нет» или «non» и с возмущением уйти? Именно это я и собиралась сделать, но она вдруг сказала, что будет платить мне за каждое платье пять франков – доллар. Что делать? Я схватилась руками за голову и бросилась расхаживать взад и вперед, всячески стараясь показать ей, что напряженно думаю.
– Demain, – произнесла я наконец. – Можно я дам ответ завтра?
Жоржетта проводила меня к выходу. Уже внизу у двери она показала сначала на меня, а потом на себя.
– Aidez Madame, – сказала она. – Et moi et les autres[42].
Видимо, это означало, что она сама и швеи нуждались в работе, которую давала им мадам Симон. Похоже, «вдохновение», о котором упоминала мадам, начинало иссякать, поскольку Жоржетта с чувством схватила меня за руку и произнесла:
– S’il vous plaît.
Я не знала, что делать. Нельзя сказать, что я была очень уж добродетельной – это было бы смешно после того, как восемь лет я тайно бегала на свидания к Тиму Макшейну. Но мне казалось, что я заключила договор с Господом. Если буду вести себя достойно в других аспектах жизни, Он простит мне мои плотские прегрешения. В конце концов, Тим Макшейн едва не убил меня. Если бы существовала такая категория святых, как «мученица, хотя и не девственница», это был бы как раз мой случай. Когда человек оказывается перед лицом смерти, в какой-то степени ему прощаются его грехи. Но стоило ли начинать новую жизнь с воровства? Я уныло побрела к себе в гостиницу по Рю де Риволи, не видя ничего вокруг.
Вечером я спросила у Стефана, где можно поужинать. Через двенадцать часов утренний petit déjeuner подзабылся. Стефан предложил мне ближайший ресторанчик за углом. Он назывался «L’Impasse», потому что был расположен в impasse – тупике. Les femmes, женщинам, туда можно. Кажется, Париж в этом отношении был таким же, как Чикаго. Одинокая женщина могла пообедать далеко не всюду. Я нашла этот ресторан в тупике Гемене.
Стефан рассказывал, что ресторанчик принадлежит семье Коллар. По его словам, самое напряженное время – ланч, когда там обслуживают торговцев с местного рынка и продают фураж для скота, что почему-то делало хозяев менее предубежденными.
Я пришла туда в семь, и ресторан был пуст. Рановато, но…
– Je suis une Americaine[43], – сказала я мадам Коллар, грузной женщине в черной юбке и блузке, которая сидела за столом на высоком табурете прямо за дверью.
Я похлопала себя по животу, и это, видимо, сбило ее с толку, потому что она улыбнулась, произнесла: «Ах-х» и сделала вид, будто качает младенца. Ей, наверное, было лет пятьдесят, но на ее круглом лице не было ни морщинки.
– Вы думаете, я беременна, – сказала я по-английски, а потом сама начала качать воображаемое дитя, приговаривая: – Non, non. Faim, – продолжила я, – голодная.
– Анри! – позвала она. – Mon fils Henri parle anglais[44].
Вроде по-английски.
– Здравствуйте, – сказал появившийся молодой парнишка.
Анри провел меня к столику. Ему было чуть за двадцать, и он был привлекательным худощавым мужчиной. Ни бороды, ни усов.
Даже не пытаясь читать меню, я просто сказала Анри:
– S’il vous plaît.
– Bon, – произнес Анри.
Через несколько секунд он извлек пробку из бутылки вина.
– «Поммар», – объяснил он. – Бургундское.
Анри налил немного вина в мой бокал. Я сделала глоточек. Стояло бабье лето, и вкус у этого напитка было именно таким – вкус бабьего лета. Последние теплые денечки, солнечный свет на оранжевой листве, ярко-синее небо…
– Ох, – вырвалось у меня, и он наполнил мой бокал доверху.
Кто бы мог подумать, что я, оказывается, люблю вино.
– Мерси, – поблагодарила я. – Мерси.
Я бы с радостью просто пила вино и заедала его хрустящим хлебом, но Анри принес суп. Он был густой,
